Кукольник - [31]

По спине преподобного Джошуа Хейварда пробежал противный холодок. От того, что рассказал парень, веяло невыразимой, но ощутимой опасностью.

— А как сэр Джонатан их вернуться уговорил? — переварив услышанное, осторожно спросил он.

— А вот этого, ваше преподобие, никто не знает, — развел парень руками. — Ни я, ни Эдди, и вообще никто.

Той же ночью преподобного снова разбудили. Он вскочил, утирая пот со лба, нашел ночные тапочки, быстро спустился по лестнице и, даже не спрашивая, кто это ломится к нему посреди ночи, распахнул дверь.

На пороге стоял все тот же старый черный Томас.

— Она снова плачет… — только и произнес он.

Спустя две недели на очередной проповеди изрядно похудевший, осунувшийся преподобный Джошуа Хейвард был вынужден громогласно и во всеуслышание поблагодарить молодого сэра Джонатана Лоуренса за истинно христианское отношение к опекаемым им рабам. Потому что ни одно поместье не поставляло ему столько паствы, сколько ее шло теперь из поместья Лоуренсов.

По сложной взаимной договоренности, так, чтобы не слишком пересекаться с белой паствой, каждый вечер около трех десятков негров в сопровождении двух надсмотрщиков приходили в храм Божий, падали на колени и молились. На следующий вечер их сменяли следующие три десятка, затем еще и еще, и так каждый день.

Никогда еще приход не знал столь стремительной и бесповоротной христианизации самой трудной и самой непокорной части паствы.

А по ночам икона Божьей Матери Пресвятой Девы Марии начинала плакать кровавыми слезами, и привыкший к паническому нежеланию преподобного Джошуа Хейварда видеть этот кошмар старый черный Томас до самого утра утирал ей кровавые слезы смоченным в слюне рукавом и тоже плакал.

Часть III

В июле 1847 года по делу поместья Лоуренсов был все-таки собран опекунский совет, а в начале октября из Европы приехал брат покойного сэра Джереми — Теренс Лоуренс.

К этому времени последний, третий урожай сахарного тростника был уже собран, назначенный опекунским советом бухгалтер подбил итоги и представил соответствующий отчет. И только уволенный Джонатаном бывший управляющий Говард Томсон решил не дожидаться решения опекунского совета и, как говорили, уехал в Луизиану.

Разумеется, ему было от чего сбежать. Как выяснил бухгалтер — маленький, лысый, упрямый, как баран, и цепкий, словно клещ, чешский эмигрант, только на подделке купчих на тростник Томсон клал в свой карман по триста-четыреста долларов с каждого урожая. А таковых каждый год было три — в апреле, в июле и в октябре.

Впрочем, Томсон не брезговал и малым. Вместо трех фунтов свинины на одну черную голову в неделю он выдавал полтора, имея с этой несложной операции по тридцать семь с половиной долларов в месяц и обрекая триста пятьдесят «полевых спин» средней ценой триста пятьдесят долларов каждая на постепенное, но неизбежное истощение.

Расследованием этих обстоятельств дела и занялся, причем в первую очередь, дядя Теренс. Попутно он попытался объяснить племяннику, чем именно занимается в Европе и почему не собирается задерживаться здесь надолго, но Джонатан так и не понял ни что такое политическая экономия, ни почему социальные революции неизбежны. Европа жила своей собственной, суетной, склочной и малопонятной жизнью, а он своей — размеренной и насыщенной.

Эта новая жизнь так увлекала Джонатана, что он с легкостью передоверил дядюшке все дела отеческого поместья, тем более что, как ему объяснили на опекунском совете, это ненадолго, до совершеннолетия либо — согласно завещанию отца — до дня его свадьбы.

Джонатана это устраивало. Каждый божий день он вставал ни свет ни заря и тут же садился за книги, в обед спал, затем разыгрывал с куклами несколько представлений из древней истории, а к ночи уходил в сарай и с замирающим сердцем осматривал и ощупывал семь своих самых лучших кукол во всей коллекции — шесть целиком из плоти и одну, главную, из плоти и выкрашенного в черный цвет дерева.

За три месяца куклы изрядно подсохли и теперь издавали уже знакомый Джонатану пряный запах трав и пересохшего вяленого мяса. Их веки окончательно провалились внутрь глазниц и к чему-то там присохли, толстые губы съежились в размерах и разъехались в разные стороны, одинаково обнажив ярко-белые зубы и коричневые, твердые, как дерево, десны. И от этого лица кукол стали производить совсем иное впечатление, чем вначале. Они словно смеялись — угрожающе и одновременно беззаботно.

Изменились и сами тела. Одеревеневшие мышцы тоже ощутимо подсохли, и от этого некогда натянутая кожа местами сморщилась и словно стала еще темнее, а животы втянулись и плотно прилегли к «начинке» — предусмотрительно набитому Платоном вместо кишок мелко нарубленному и пропитанному смолистым «рассолом» камышу.

Но, как ни странно, сильнее всех менялся Аристотель Дюбуа. На первый взгляд трофейная голова словно застыла в одном состоянии — ни убавить, ни прибавить. Но любая, самая незначительная смена обстановки словно пробуждала его ото сна, заставляя выражение лица меняться буквально на глазах.

Джонатан не сразу оценил всю мощь этого феномена, но затем поэкспериментировал с одеждой и испытал настоящий шок. Стоило кукле повязать алый шейный платок, как черное высохшее лицо приобретало выражение решимости и азарта. Но едва Джонатан срывал платок и, скажем, накидывал на черные деревянные плечи куклы пальто, как выражение лица Аристотеля мгновенно менялось, голова начинала излучать невиданную доселе важность и даже неприступность. Это было безумно интересно!