Куда идешь, человек? - [11]

Античная статуя — это нечто самостоятельное, самодовлеющее, отграниченное от внешней среды, это организм, состоящий из членов, как машина состоит из частей. Грек желал бы видеть свое государство сложенным в единое целое из отдельных частей, как Дорифор Поликлета. Шествие, изображенное греческими скульпторами на барельефах Парфенона, — это индивидуумы, которые никогда не образуют толпу, благоговение их объединяет, не стирая границ. Это социальные атомы, скрепленные общественным договором.

Греческие государства — соты ульев — воевали с гигантскими и аморфными восточными деспотиями, где пластичная, податливая социальная масса была организована только трассами почтовых дорог и маршрутами сборщиков податей. Греки ухитрялись одерживать победы над противником, во много раз превосходившим их численно, — это была борьба организации с хаосом.

Александр Македонский искусственно рассаживал в азиатских пустынях эти оазисы организации, города-полисы, в которых греческие колонисты были костяком, основой. Города всасывали в себя все активное. Иногда их засыпало песком или выжигало через несколько десятилетий безжалостным азиатским солнцем, но все же — большей частью! — они приживались и с течением времени изменяли самый воздух пустыни — он становился свежим эллинским воздухом, возникал культурный оазис.

Социальная организация уподоблялась машине. Но точно так же понимался и человек, который служил слепком этой организации. Что же могло разрушить этот идеальный мир? Только принципиальная неупорядоченность человека. За пределами его разумности обнаруживалась огромная сфера человеческой стихийности, которая никак не поддавалась лепке.

Вероятно, Платон, размышлявший об идеальном устройстве, мог обратить свой взор к природному царству. Сколь совершеннее, скажем, мир насекомых! Муравей, выдавивший сладкий сок из тли, несет его в муравейник. Он повинуется природному инстинкту. Никогда муравей не скажет: «Мне что-то поднадоело это пастушество, пойду-ка я сегодня на лесоповал, или вообще просачкую денек, или вот возьму эту капельку и съем втихаря, а ребятам скажу, что тлю не доил и капельку не брал…» Насекомое измерение не знает лжи. Но не знает оно и свободы. Проблемы свободы нет, выбор отсутствует. Воин-муравей не знает страха: какой бы сверхъестественной силой ни обладал противник, он бросится в бой и погибнет. А стрекоза, повинуясь инстинкту же, улетит…[11]

Однако в человеческом сообществе добиться такой слаженности и четкости никогда не удастся. Человек может быть разумным. Но его иррациональность гораздо ощутимее. На это обратили внимание столь крупные писатели, как Данте, Шекспир, Достоевский, и многие другие. Постепенно абсурдное, стихийное, бессознательное в человеке стало не менее очевидным, чем его способность быть человеком разумным. Австрийский психиатр З. Фрейд впервые в европейской литературе сделал неразумие человека объектом самостоятельного исследования.

Тезис о том, что именно разум является выражением человеческой сущности, оспаривается, вообще говоря, в истории философии с разных позиций. Например, христианский теолог IV–V вв. Августин Блаженный был убежден в том, что вся дохристианская философия чревата одной ересью: она превозносила власть разума как высшую силу человека. Но, по мнению Августина, сам разум — одно из наиболее сомнительных и неопределенных свойств человека, покуда он не просвещен божественным откровением.

«Разум не может указать нам путь к ясности, истине и мудрости, — комментирует эту версию антропологической философии мыслитель XX в. Эрнст Кассирер, — ибо значение его темно, а происхождение таинственно, и тайна эта постижима лишь христианским откровением. Разум у Августина имеет не простую, а скорее, двоякую и составную природу. Человек был создан по образу Божию, и в своем первоначальном состоянии — в том, в котором он вышел из божественных рук, он был равен своему прототипу. Но все это было им утрачено после грехопадения Адама. С этого момента первоначальная мощь разума померкла».[12]

Такова антропология, как она понимается и утверждается во всех великих системах средневековой мысли. Даже Фома Аквинский, обратившийся вновь к источникам древнегреческой философии, не рискнул отклониться от этой фундаментальной догмы. Признавая за человеческим разумом гораздо большую власть, чем Августин, он был, однако, убежден, что правильно использовать свой разум он может только благодаря божественному руководству и озарению.

Кассирер, я думаю, безусловно, прав, когда оценивает последствия этого воззрения в последующем развитии философии. То, что казалось высшей привилегией человека, приобрело вид опасного искушения. То, что питало его гордость, стало величайшим унижением. Стоическое предписание: человек должен повиноваться своему внутреннему принципу, чтить этого «демона» внутри себя, стало рассматриваться как опасное идолопоклонство.

Кассирер не только прослеживает развитие этой традиции. Он пытается проанализировать проблему по существу. Есть такие вещи, рассуждает он, которые не поддаются какому бы то ни было логическому анализу из-за своей хрупкости и бесконечного разнообразия. И прежде всего это относится к человеческому сознанию. Именно природе человека (запомним эту мысль!) присущи богатство и утонченность, разнообразие и непостоянство.