Кубинский зал - [139]

Некоторое время мы сидели молча. Я не знал, что полезного и утешительного я могу сказать Джею. Если человек способен одновременно и ненавидеть своего отца, и жалеть его, то что-то в этом роде, наверное, испытывал в эти минуты Джей. Говорить ему это я, однако, не стал, а только смотрел, как поднимается и опускается «гармошка» компрессора в кислородном аппарате, пока за окнами летела к концу зимняя бруклинская ночь.

Однако прошло какое-то время, и Джей продолжил свой рассказ. Правда, он больше не обращался ко мне, а говорил, глядя в потолок комнаты, да и тон его не был исповедальным, ибо для исповеди необходим не только проступок, но и слушатель, способный дать ему моральную оценку. Теперь голос Джея звучал ровно и монотонно, словно он давал свидетельские показания на каком-то затяжном судебном заседании — показания, которые он давно заучил наизусть и которые, как ему уже стало ясно, ни для кого не представляют интереса. Возможно, подобный монолог не является лучшим способом избавиться от груза печальных воспоминаний и не приносит большого облегчения, но не следует забывать, что все мы когда-то были обезьянами, которые, сидя в кронах деревьев, почем зря драли глотки, изо всех сил стараясь быть услышанными и понятыми, стараясь найти собственный способ выражать мысли и чувства — и Джей в этом отношении тоже не был исключением.

После катастрофы, сказал Джей, ему понадобилось два месяца, прежде чем он почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы поехать в Великобританию. К этому моменту было уже ясно, что профессионально играть в бейсбол он никогда не сможет. После того как он не появился в команде, тренеры «Янкиз» позвонили Джею и узнали о несчастье, а дополнительные подробности им сообщил его бывший школьный тренер. В конце концов руководство команды прислало ему сочувственное, но не слишком длинное письмо, в котором желало Джею скорее поправляться. Он в это время ежедневно выплевывал по ведерку мокроты и учился правильно пользоваться аэрозольным распылителем. Конечно, он пытался действовать битой и кое-как бросал на скорость, но это было все. И это стало для него сильнейшим потрясением — как, впрочем, и тот факт, что его мать до сих пор не вернулась домой. В этом отчаянном положении единственной опорой Джею могла стать только Элайза Кармоди, но ее еще предстояло найти. Джей написал ей и получил ответ. О несчастье он ей не сообщил. Несколько раз он пытался дозвониться Элайзе, но так и не сумел. И когда пришла осень, Джей собрал остатки полученных вместе с контрактом подъемных и купил билет в Лондон.

Он высадился на Пэддингтонском вокзале — исхудавший, с длинными волосами, почти без денег, но с горячим желанием во что бы то ни стало остаться в Лондоне — в любом его месте. Какое-то время он кочевал с места на место, ночуя у случайных знакомых и знакомых знакомых — приветливых и замкнутых, безработных моделей и непризнанных писателей, пристрастившихся к конопле бездельников и плотников, поигрывающих в свободное время на фортепиано. То, что он не совсем хорошо представлял себе устройство британского общества, избавило Джея от множества лишних забот и беспокойства. Впрочем, для оказавшегося в Лондоне американца это, пожалуй, имело не слишком большое значение, британцам же его непонимание скорее импонировало; они даже находили его «освежающим» (во всяком случае, так они утверждали). Лондонские девушки Джею, в общем, понравились, и он жалел только о том, что у него слишком мало денег, чтобы ухаживать за ними как следует.

Элайзу Джей нашел довольно быстро. Она жила в Челси, на Малбери-уок, в старинном особняке с глухими черными ставнями и стенами, увитыми плющом. Ее родителей почти никогда не было дома, и Джей с Элайзой могли встречаться прямо в комнатах. Как она сказала, ее отец занимался привлечением частных кредитов для строительства «Чаннела» — тоннеля под Ла-Маншем, который должен был соединить Англию и Францию. Низенький, толстый, с похожими на сосиски пальцами, мистер Кармоди ничего не понимал в двадцатилетних девушках. Джей видел его только раз, да и то издали, но этого хватило, чтобы он начал инстинктивно его побаиваться.

Элайза, однако, не выказала особой радости по поводу его приезда. Она не проявила вообще никаких сильных чувств. Джею она показалась какой-то удрученной или, вернее, усталой. Когда после своего приезда в Лондон он увидел ее в первый раз, Элайза играла с подругой в теннис на мягком земляном корте за домом, но была явно не в лучшей форме. На середине гейма она вдруг прервала игру и, отойдя в кусты, спокойно и по-деловому сорвала. Джей все еще был влюблен в Элайзу, и когда она сообщила ему, что беременна, он почувствовал и удивление, и гордость. Ты уверена, спросил он. Конечно — да, конечно уверена, сказала она. Но это мой ребенок? Правда, мой?… А чей же еще? За кого, черт подери, ты меня принимаешь? — сказала она.

Несколько недель они держали это в секрете, но потом мать Элайзы — рослая, все еще сохранявшая следы былой красоты — что-то заподозрила и начала задавать вопросы. И в один из дней Элайза в присутствии Джея во всем призналась матери.