Кто здесь хозяин? - [12]

— Где ты опять, человече? Где ты? — тоном заботливого отца спросил Хасиа.

— Да я рядом стоял, — солгал Джамлет.

— А почему не выступил? Речь почему не сказал?

Пурцхванидзе хотел было объяснить, что ему никто не предлагал выступить, но передумал.

— Не было необходимости. Люди и так устали.

— Нехорошо, Джамлет, неправильно ты себя ведешь. Такая скромность тоже нехороша. Ты и без меня знаешь, что твое выступление имело бы особый резонанс. Ты сказал бы не как другие, а по-своему.

Веселая река участников праздника, обтекая пацхи, растекалась по площади Челюскинцев.

— Говорят, эти чурчхелы в конце праздника будут раздавать, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал бородатый молодой человек в джинсах, дежуривший под телевизионной липой.

— Джамлет! — Артем Хасиа растерянно огляделся по сторонам. — Нигде не видно?

— Чего?

— Сам знаешь.

— Спустись вон в овраг, в заросли орешника, — простодушно посоветовал Пурцхванидзе.

Крепкий рослый парень — активист из местных, — раскинув ручищи, затеял на улице массовую пляску; цепочка танцоров двинулась прямо к Джамлету Пурцхванидзе, но он, извинившись, объяснил, что ждет человека и потому не может плясать.

Солнце, постояв в зените, медленно поползло вниз, а Джамлет Пурцхванидзе так и не дождался своего друга. Он все понял, но на всякий случай все-таки пробрался через орешник к ручью, бегущему по оврагу, и внимательно огляделся.

Артема Хасиа точно земля поглотила.

— Целая система разработана, как человека из-под носа увести… Молодцы, ничего не скажешь, — проговорил Джамлет Пурцхванидзе и решительно направился в ту сторону, где, по его предположениям, мимо городка Кимонаанти проходила автомобильная магистраль.

Ему не пришлось долго ждать. Почти сразу из-за поворота показался голубой автобус на тридцать два места. Шофер притормозил, не дожидаясь, когда вышедший на дорогу мужчина поднимет руку, и крикнул в приоткрытую дверцу:

— Тбилиси!

Пурцхванидзе кивнул.

Только они отъехали, сидящий рядом усатый мужчина с круглыми, как у совы, глазами и голосом потревоженной наседки, не сдержав любопытства, спросил:

— Где изволили быть в этих краях?

— В Кимонаанти.

— По какому поводу, если не секрет?

— По делу, — коротко отрезал Джамлет Пурцхванидзе и отвернулся.

Перевод А. Эбаноидзе

Конец

— Слышишь?

На старике фланелевая куртка, лоб до очков прикрыт непонятным головным убором, на ногах шлепанцы. Он осторожно опирается на перила балкона и зовет:

— Слышишь, что ли?

Никто не отзывается.

Вечереет. Жарко.

На улице ни души.

Тишина была бы полная, если б в изгороди трифолии не трещала единственная цикада.

— Катюша, слышишь? Нет?

Из кухни выглянула старушка в ситцевом халате, распахнула окно и глянула наверх.

— В чем дело?

— Поднимайся. Иди сюда. Целый день там возишься.

— Да погоди ты, старый, дай порядок навести. Мыши тут такое натворили…

— Поднимайся, поднимайся, нехорошо мне что-то.

Старуха неторопливо стянула резиновые перчатки, закрыла окно и долго, вздыхая, поднималась по лестнице.

— Дай пульс послушаю…

Они сидели на веранде и смотрели на высохшую черешню у калитки с корявыми ветвями и пожухлыми листьями.

— Немножко частит. Ничего, сейчас капель дам.

— Не хочу. Посиди тут немного.

— Какой же ты пугливый стал, Пармен. Разве так можно?

— При чем тут пугливый! Слыханное ли дело — целый день на кухне возиться. Хоть на часок присядь, поговорим. Я ведь человек. Прямо оглох от молчания. Ни в чем ты меры не знаешь.

— А ты спустись и глянь: перевернули мыши все. Девочка с ума сойдет, когда увидит.

— Не бойся. Никто не видел семьи, мышами разоренной. Мыши свою долю берут.

— Хотела бы я знать, есть еще хоть у кого-нибудь такая же никудышная кошка, как наша. Дважды ее на кухне запирала. Только запру — она к дверям и мяукает. По-моему, сама мышей боится, ей-богу! Ой! — Старушка прижала руку к груди. — Тебе-то что, Пармен; вот у меня сердце обрывается, это точно. Когда ты позвал, так забилось, думала — не поднимусь.

— Мышей она не боится, просто не хочет себя утруждать. Ей тоже лучше на готовеньком. За мышами гоняться надо, подкарауливать — поймаешь, не поймаешь. Нет, кошку нам с тобой не перехитрить, — говорил Пармен, помогая жене засучивать рукав куртки.

Катюша долго ковырялась в аппарате для измерения давления. Накачивала грушку, потом потихоньку отвинчивала вентиль и прижимала стетоскоп к вене на сгибе руки.

— Сколько? — спросил старик, придерживая засученный рукав и улыбаясь. — Что? Отправляюсь к богу в рай?

— Погоди, не слышу. Не годится он уже, износился, сменить пора.

— Не он износился, моя дорогая, а мы с тобой. Очкастенькая докторша в поликлинике только разок накачает эту штуку, и все, больше не надо. Глазом не успею моргнуть, как давление измерено.

— Да погоди ты, вот разговорился. Много она знает, эта твоя очкастенькая. Забыл, как в прошлом году легкие не прослушала толком и с воспалением чуть не отправила на тот свет.

— Сколько там?

— Немножко повышенное.

— А все-таки…

— Сто сорок на девяносто. Дам тебе папазол, и приляг, полежи немножко. — Катюша обманула мужа: на самом деле ртутный столбик начинал пульсировать на сто шестидесяти и затихал выше ста.

Последнее время у Пармена часто повышается давление, но жена скрывает это от него: дескать, разволнуется, разнервничается, и станет еще хуже; затребует перо и бумагу — завещание писать. Лучше ему не знать, какое у него давление, так спокойнее.