Кто здесь хозяин? - [103]
— Конечно, понимаю, потому и говорю: нельзя так.
— А я не могу без тебя. — Он целует Маквалу в глаза.
— Сможешь… Должен смочь. Ты еще ребенок. Только начинаешь жить. Твоя бабушка руки на себя наложит, если ты женишься на мне. Для меня, что ли, она растила тебя? Я свое уже прожила. Кончена моя жизнь, к чему тебе сорокалетняя старуха. Да и детей у меня не будет… Ты слышишь меня?
— Слышу.
— Тогда, мой мальчик, если ты хоть капельку уважаешь меня, хоть капельку любишь, не приходи больше ко мне.
— Но ведь и ты любишь меня?
— Кто тебе сказал?! Не верь этому! Разве я способна любить? Прошло то время.
— Что мне делать? — В голосе Хухии звучит отчаяние.
— Я приголублю тебя, мой мальчик, и ты пойдешь домой. И не приходи больше, ладно, ты ведь не придешь?
— Постараюсь, — не совсем уверенно отвечает Хухиа, подхватывает Маквалу и несет к кровати.
— Любишь меня?
— Нет, смотри задушишь…
— А сейчас… любишь… любишь?
— Нет… нет… нет…
На рассвете, когда Хухиа выбежит по мокрой траве за калитку и впопыхах забудет затворить ее, Маквала ничком упадет на кровать и заплачет навзрыд.
А утром «передвижной библиотекарь», взвалив на спину сумку с книгами, начинает обход деревни.
Гордо выпрямившись, покачивая бедрами, проходит она мимо группы мужчин с мотыгами, собравшихся возле дощатого моста. «Не убивай, Маквала», — несутся ей вслед непристойные смешки. «Чего рот разинул, Кокиела, присмотри-ка лучше за своей женой!» — беззлобно бросает Маквала, удаляясь своей кошачьей походкой.
Маквала заходит во все дома подряд, в том числе и к Кириле и Варламу. Раскладывает книги перед хозяйкой, украдкой бросает взгляд на балкон. Накинув на плечи пиджак, входит в комнату глава семейства, но Маквала даже не смотрит в его сторону.
— Куда спешишь, Маквала, или я своим приходом обидел тебя?
Но Маквала торопится, у «передвижного библиотекаря» тысяча дел.
И только в один дом не войдет сегодня Маквала. Перелезет через забор усадьбы Герсамия, издали обойдет его, лишь бы не пройти мимо калитки. Это дом Хухии.
«Чем скорее он перебесится и выкинет дурь из головы, тем лучше для него», — думает Маквала.
И убеждает себя, что поступает правильно.
А ведь это стоит ей горьких слез и равносильно смерти!
Перевод Л. Татишвили
Нуну
— Нет, милочка, тут ты не права. Нельзя так убиваться. Ни к чему это. Уж поверь мне — никто вместе с тобой в могилу не ляжет. Каждый пойдет своей дорогой, — говорила Нуну Багатурия своей однокласснице Этери Манджавидзе, которую не видела уже пятнадцать лет и с которой совершенно случайно столкнулась на рынке.
У обеих сумки были нагружены провизией, и во время беседы подруги то и дело перехватывали кошелки другой рукой, чтобы уставшая рука могла отдохнуть. Свободным временем обе женщины отнюдь не располагали и, примостившись у выхода с рынка, в углу, где стоял аптекарский киоск, тщетно пытались завершить разговор, начатый полтора часа тому назад.
Женщины были в том возрасте, который зовется самым прекрасным и с которым связывал такие надежды Бальзак. Для провинциального городка обе одевались довольно модно. Нуну носила черный демисезонный шерстяной плащ и сабо, а Этери — длинную накидку из джинсовой ткани и коричневые сапожки, которые с трудом застегивались на ее полных ногах.
Одноклассницы могли быть еще очаровательнее, если бы каждая из них весила килограммов на десять поменьше. Впрочем, любому, кто обращал внимание на их удвоившиеся подбородки и набитые кошелки, становилось ясно, что диетой они себя не изнуряют.
Нуну высокая, черноглазая. Ее румяные щеки украшают три или четыре родинки, похожие на хлебные зернышки. Губы она красит кроваво-красной помадой. Звук «с» выговаривает на манер английского «th».
Этери среднего роста, полногрудая, смуглокожая, с пепельными волосами. Нос с маленькой горбинкой, пухлые губы, — словом, будь ей лет семнадцать и носи она облегающее платье, усыпанное цветами, она живо напоминала бы какую-нибудь Боттичеллиеву мадонну.
На лице Этери Манджавидзе написана безмерная печаль, она с таким почтением внимает словам собеседницы, словно для ее будущего они имеют решающее значение.
Если бы не забота о времени и нервах читателя, если бы не боязнь разделить участь писателей, склонных затягивать свое повествование, мы начали бы с Адама и Евы. Мы поведали бы читателю о том, как наши две приятельницы встретились на рынке, как поначалу не узнали друг друга и о чем они говорили до той минуты, когда Этери, вздыхая, сообщила Нуну тот омерзительный факт, что ее, Этери, муж ей изменяет и она, чем так жить, предпочла бы умереть.
Наша новелла начинается в тот момент, когда Этери закончила свою беспросветную исповедь и слово берет Нуну. Задача Нуну весьма непроста. Ей надлежит сказать подруге что-нибудь теплое, обнадеживающее, что исцелило бы ее сердечные раны, зажгло в душе огонек надежды, вернуло к жизни отчаявшуюся женщину.
— Разве можно так переживать? И разве к лицу это тебе, женщине с высшим образованием? Легко сказать, не принимай близко к сердцу — обидно ведь, я понимаю, но все же не так это страшно, как тебе кажется. У каждой второй замужней женщины — та же история. — Тут Нуну огляделась по сторонам и таинственно прошептала на ухо подруге: — Выродились мужчины. Такова жизнь, и ничего тут не поделаешь. Ты должна взять себя в руки и не терять достоинства. Ты вон говоришь: попадись она только, растерзаю, глаза выцарапаю, хочешь пойти к ней на работу и всем рассказать про ее поведение. Боже сохрани! У нее же стыда-то нет, был бы стыд, думаешь, она бы пошла на это? По-твоему, лучше будет, если ты не сумеешь сдержаться? Нет, милочка, во-первых, все об этом узнают, они все равно будут своим делом заниматься, а ты останешься с носом. Во-вторых, ты ей скажешь слово, она тебе десять, ты одно расскажешь, а тебе в ответ — вдвое больше, да еще похлестче. В-третьих, победит все равно она: вот, мол, значит, она меня боится, значит, я что-то собой представляю, раз она так разбушевалась, — это она про тебя будет думать. Задерет нос и сама же будет людям рассказывать: дескать, что я могу поделать, если ее муж меня любит; не уезжать же мне из-за этой Этери из города. Ты что, не знаешь, где мы живем? В Кутаиси чихнуть нельзя, чтобы соседи не услыхали. Наоборот, ты держись так, будто ничего не знаешь, будто не воспринимаешь всерьез. Кое-кто любит раздувать эти истории, придет к тебе, словно тебе же добра желает, — так, мол, и так говорят люди, пригляди, мол, за своим мужем. Вот кто тебе первый враг. Таких доброжелателей надо сразу же обдавать холодной водой. Ты так отвечай: разве кто-нибудь спрашивал у тебя совета? Какое мне дело, о чем досужие кумушки судачат! И прошу тебя, в другой раз не приноси мне таких вестей, не смеши, бога ради! У меня, скажи, своя семья, и я своих друзей и врагов сама знаю. Что ж мне, из-за каждой девчонки-бездельницы нервы себе трепать?
