Кто в тереме? - [31]

Вслух сомнений никто не высказывал, все дружно играли в благородство, пока однажды снедаемая беспокойством за своего протеже Людмила Петровна, вкупе с Зоей Васильевной, прихваченной для храбрости, не столкнулась глухой ночной порой у музейного забора с Никитой Михайловичем. С ранимой Лидой Людмила Петровна поопасалась делиться сомнениями, возможно, беспочвенными. Никита, в свою очередь одолеваемый начальственным ражем, вышел в ночь, подобно Гаруну-аль-Рашиду, проверить, насколько все спокойно на территории его маленького Багдада. То есть, сколь добросовестно охраняет вверенный его попечительству культурный объект сомнительный кадр.

Кадр-таки был на месте, в окне его светелки горел огонек. А приведенный им с собой на дежурство Басмач (лохматая беспородная псина темно-коричневой масти, которую Гарик недавно прикормил) учуяв пришельцев, не сходя с крыльца бдительно и злобно зарычал. Ему подтявкнула Мочалка – маленькое пушистое существо бурого цвета. Внимательный глаз мог бы определить, что в годы ее отшумевшей золотой юности она была блондинкой.

Мочалка прибилась к Басмачу в одну из ночей его дежурства и легко мирилась с полученным ею от Гарика неблагозвучным именем за не слишком обильную, но гарантированную миску с объедками. Днем она куда-то исчезала: вроде бы у пирса под плитой вырыла нору, где и щенков производила на свет. А ночами, причем по графику, то есть – когда дежурили Басмач с Гариком, строго через две на третью, помогала им коротать дежурство.

Как значительное число дам, миниатюрная Мочалка питала слабость к крупным мужчинам брюнетистого типа и повышенной шерстистости, вроде Басмача. Ее, вероятно, не тревожили мысли о часе Х, когда придет момент залезать под плиту и производить потомство. Она жила по легкомысленному женскому принципу – потом нам будет плохо, но это уж потом.

На их бдительный дуэт отреагировал Игорь Юрьевич, вышел на крыльцо с фонариком в одной руке и палкой (!) в другой.

– Кто здесь?! – рявкнул свирепо, хорошо поставленным баритоном. А ведь Людмила Петровна утверждала, что поет он, как ни странно, тенором.

Проверяющие шарахнулись в темноту.

Позже они определились с графиком, и уже по очереди изредка устраивали ночные вылазки. Но Гарик ни разу не подвел Людмилу Петровну и не заставил пожалеть о принятом решении Никиту Михайловича. Людмила Петровна со подруги, да и сам директор вынуждены были констатировать с заслуженной гордостью педагогов и с облегчением: Гарик Херсонский встал на ножки.

Все это уже было Бурлакову известно. Он, в силу своей дотошности, просто хотел осмотреть последнее место работы убиенного Гарика, поглядеть, так сказать, его глазами и влезть в его шкуру. Авось, родится какая-никакая мысль.

У Лиды Херсонской есть основания впасть в недоверие. Ведь в заброшенном колодце на старых дачах Игорь Юрьевич оказался после того, как отдежурил свою смену. Что его туда повело? Почему он не пошел прямиком домой, к горячему вкусному завтраку? Раньше за ним такого не водилось. И еще: почему Никита Михайлович предпочитает смотреть в сторону, когда случается ему беседовать с Бурлаковым? Есть что скрывать?

Решив использовать образовавшееся в его расписании окно и пообедать, Бурлаков все же заскочил прежде на работу. Дежурный сержант предупредил, что его ждут две женщины, которые занимавшемуся в этот момент в кабинете вдохновенной писаниной младшему лейтенанту Лысенко излагать свою проблему отказались.

Капитан взглянул на сотовый – пропущенный вызов от Лысенко. Как же это он его не услышал? Взбежал бодро на свой второй этаж. Возле его кабинета на двух стульях сидели, съежившись, мать и дочь Гороховы. При его приближении дружно вскочили и едва ли не руки по швам вытянули.

За окнами влачился паршивый серенький декабрьский денек, с неба опять сеялось непонятно что – то ли крупа, тут же и тающая, то ли морось, тут же замерзающая – термометр сегодня показывал ноль. Бурлаков промок, а нежданные гостьи его оказались более предусмотрительными: рядом со стульями, в небольшой нише, стояли их разложенные зонтики, уже высохшие. Видно, сидят здесь уже порядком.

Энергетики в этом месяце хулиганили особенно активно – производили регулярные веерные отключения электричества по улице Минусинской, где располагалось РОВД. Едва успел Бурлаков подойти поближе к женщинам, как свет опять вырубили, и коридор заполнил прямо-таки вечерний сумрак.

Капитан не успел разглядеть выражений лиц посетительниц, да тут и психологом не надо было быть, чтобы догадаться: на лицах – маски трагедии. Либо дитя дозрело до признаний, либо случилось еще нечто неординарное. Либо то и другое. А несчастная мать, естественно, – в качестве конвоира и телохранителя.

Когда Бурлакову приходилось читать в книгах «его глаза рассказали о многом» или «ее глаза просили, умоляли, требовали», он лишь пожимал плечами. Глаза сами по себе ничего не могут рассказывать, удивляться или гневаться, ему ли этого не знать. Они могут таращиться, щуриться, коситься… Он понимал, конечно, что это всего лишь литературный штамп, клише. Вытянувшиеся по стойке смирно посетительницы таращились, ели его глазами, как солдаты на плацу при посещении высокого чина.