Кто укокошил натурщика? - [59]

Пафнутий вернулся в расщелину плинтуса и стал ждать, когда пройдёт охвативший его недуг.

Остаток пятницы ждал.

Всю субботу ждал.

И воскресенье…

И вот, уже на исходе воскресенья, когда тоскующий от нежных чувств таракан собрался почивать на ложе, украшенном надписью «ху», над расщелиной плинтуса зашуршали по обоям чьи-то приближающиеся шаги. Пафнутий всё явственнее слышал прикосновение к обойной бумаге цепких коготков.

«Какое это членистоногое шастает в моей вотчине?» — насторожился наш герой.

Таинственный пришелец в нерешительности остановился у расщелины, затем стал ритмично шаркать конечностями.

— Кто там? — спросил таракан.

Незваный гость застенчиво кашлянул и продолжил шаркать на одном месте. Такая нерешительность визитёра успокоила Пафнутия, и он гостеприимно пригласил неизвестного:

— Да не вытирайте вы ноги, заходите уже, у меня тут всё равно не метено.

Нерешительный сунулся в расщелину, и Пафнутий ощутил тревожный запах паутины и трупов. «Упырь!!!» — ужаснулся таракан, и его маленькое сердце заколотилось в предчувствии жуткого конца. Неужели действительно Упырь, этот угрюмый нелюдимый каннибал, деловито плетущий за карнизом свою паутину и высасывающий внутренности угодивших в сии тенета членистоногих граждан, неужели именно он покинул своё закарнизье и забрёл в такую даль — в расщелину плинтуса?!

В квартире гражданина Ю.Э. Антикефирова было уже темно, а в расщелине плинтуса было бы ещё темнее, если бы не древнее пшённое зёрнышко, превратившееся в слегка фосфоресцирующую гнилушку, служившее ночником в каморке нашего героя. В призрачном свете этой гнилушки Пафнутий узрел мохнатого осьминога. Да, Упырь, собственной персоной!

— И до меня добрались, — чуть слышно прохрипел таракан пересохшей глоткой, чувствуя, что вот-вот грохнется в обморок. — Жаждете моих внутренностей.

Паук застенчиво почесал щетинистый затылок когтем правой передней конечности и буркнул:

— Та не, нынче я вечерямши. Побалакать с тобой хочу.

Пафнутий, впервые видя каннибала так близко и впервые слыша его скрипучий голос, отметил, что Упырь не проявляет свирепости и агрессивности. Это его чуть-чуть успокоило, и уже бодрее он ответил:

— Ну, бала… Ну, говорите.

— Я намедни одну моль схамал…

— Аделаиду?!! — похолодел таракан.

— Ага, Делавиду энту самую… Тьфу, одни мослы, никакого тебе деликатесу… Дык она, сердешная, перед смертонькой про тебе балакала… И адрес твой мне поведала…

«Бедная Аделаида! — скорбя, подумал Пафнутий. — Вот тебе и виртуозный летун, вот тебе и не страшны паутины!.. Только какого ж хрена она каннибалу про меня натрепалась! Ну, попала в лапы хищника, так лежи тихо и жди, пока тебя съедят, а язык-то распускать зачем! Мало того, что сама впуталась, так и меня тоже… О покойниках не принято плохо говорить, но налицо чрезмерная болтливость!»

— Да я тоже не больно аппетитный, — вслух произнёс он, как бы оправдываясь.

— Ша! Не про то речь! — продолжил восьмиконечный гость. — А балакала она вот чаво: дескать, тебе голос бабий волнуеть. Верно, али нет?

— Ну… — неопределенно протянул Пафнутий, и мгновенное воспоминание о приятном сне согрело сердце.

— А не тот голос, шо про цветы… энти… забыл… хризантемы, чё ли… в несметном количестве выво́дить? Ась?

— Про миллион алых роз, — уточнил Пафнутий.

— Дык я тожа маюсь! — обрадовался Упырь.

— Ну да! — не поверил наш герой.

— Зуб даю, век воли не видать! Житья мене нема! Всё зудить в башке энтот голос, растудыть его щетину, хошь голоси! Хошь об стену башкой… Вот такая, значить, приключилася со мной меланхулия, растудыть её щетину!

— А моль Аделаида сказала, что это любовь, — засмущавшись, сообщил Пафнутий.

— Жилистая была миларва, — ковыряя в челюсти когтем, небрежно бросил паук, а у Пафнутия всё внутри похолодело. — Я ей ещё когда башку отрывал, дык сразу скумекал, шо никакого в ей деликатесу, забодай её слизняк! А нафталином провонялася! Тьфу! Еле-еле схамал.

Пафнутий не нашёлся, что на это сказать, и лишь, соболезнуя, вздохнул.

— Да не об ей речь, — продолжал Упырь. — Про бабу побалакаем. Про ту, которая поёть. Ишь, как выво́дить, миларва! Дескать, штукатур, али там маляр, растудыть его щетину, всё как есть подчистую продал, да и накупил энтих хризантем, забодай его слизняк, да возьми и наваляй большую кучу энтих, стало быть, мимоз под окном одной миларвы… Прямо за душу берёть, растудыть её щетину. У мене, веришь ты, дык прямо слёзы из гляделок чуть не брызнули, забодай их слизняк, век воли не видать! Я как жевал кишки одной мухи, да как услыхал, дык чуть не подавилси от умиления, зуб даю, шоб мне издохнуть, если брешу!

Пафнутия стало подташнивать.

— Да не об кишках речь… Хоша если суръёзно, то мушиные кишки — энто, я тебе скажу, чистый деликатес: жирные, смачные, аж слюнки текуть. Мухи, они вкусные, миларвы… Ну да я про бабу, которая поёть. Больно хочется мене её, голосистую, в живом виде, значить, увидать, растудыть её щетину.

— Да, хорошо бы, — вздохнул Пафнутий.

— Я два дни тому отдыхал опосля обеда — сжевал молодого клопика, шоб он издох: изжогой замучил, миларвец, — и привиделася она мене во сне, ну, та баба певучая, забодай её слизняк. И снится, веришь ты, будто поёть она, значить, энту песню про мимозы, а щетинка на ей мягонькая, а ножки у ей мохнатенькие, такая лапочка, растудыть её щетину, вот так бы её, миларву, и обнял бы, шоб мне блохой подавиться! Во как! Любовь энто, али нет, не ведаю, а вот зудить её голос в башке, забодай её слизняк, и ни в какую, растудыть её щетину!