Кто твой враг - [28]

По ночам Эрнст лелеял несбыточные мечты. Ники и прочие кошмары, мучившие его по ночам, не то чтобы учтиво удалились, а отступили в сторону, как акулы, изготовившиеся прикончить в следующий раз. Эрнст вознамерился понравиться друзьям Нормана и три дня перебирал в уме, какой лучше подобрать к ним подход. Как знать, может, стоило бы рассказать им об отце.

Карле Хаупте.

Эрнст явственно представлял, как старик мечется из одной зоны в другую, всецело завися от денег, что от случая к случаю посылает ему сын, от которого он отрекся, в надежде обрести то, что утеряно, — семью, уважение к себе, — под подозрением обеих сторон. За евреями — справедливость и их погибшие, которым нет числа. А что за Карлом Хауптом — слабохарактерность и гордость, причем не вполне законная, тем, что он был противником Гитлера, да и то не слишком явным. Когда в Саксонии при коммунистах, вспоминал Эрнст, старика в конце концов забрали в полицию, его допрашивал тот же самый чиновник, что и при нацистах. Камера, куда его посадили, тоже оказалась старой гестаповской камерой. Эрнст устроил скандал, и вот тогда-то — если оглянуться назад и докопаться до сути — его сомнения насчет ССНМ и коммунизма вызрели и вскрылись, как нарыв.

С того дня Эрнст попал под подозрение. Все же он скопил кое-какие деньги, увез отца назад в западную зону и подыскал ему комнату.

— Раз ты с ними, — сказал тогда старик, — ты с ними одним миром мазан.

— Хватит.

— Ты ничем не лучше вора.

— Старый дурак, — сказал Эрнст. — Что ты понимаешь.

— Я-то к ним никогда не примыкал.

— К нацистам, ты хочешь сказать.

— К нацистам…

— Нет, ты не примыкал к нацистам. Но и подпольщикам не помогал.

— Я — твой отец. Изволь разговаривать со мной уважительно.

— Моя группа помогала подпольщикам. Мы не такие, как вы. Мы боремся за то, чтобы мир стал лучше.

— Опять?

Эрнст оставил отца без ответа.

— Ты с ними заодно, — сказал тогда отец. — Значит, ты с ними одним миром мазан. Они недалеко ушли от нацистов.

— Старый дурак, — орал Эрнст, — ну что ты смыслишь в истории?

Затуманенные горем глаза старика посуровели: он озлился.

— Не приходи ко мне. Ты мне больше не сын.

Эрнст заплатил за комнату за месяц вперед. А вернувшись в восточную зону, обнаружил, что СГБ[78] установила за ним слежку. Он еще некоторое время вел себя, как примерный комсомолец, но через месяц почувствовал, что и дня больше не вынесет. И бежал. Отец снова отказался его видеть, но время от времени писал ему, просил денег.

Салли предупредила Эрнста, чтобы он не рассказывал про это на вечеринке. Среди друзей Нормана много попутчиков: они ему ни за что не поверят. Лучше всего, сказала она, вообще не упоминать о Германии. И политических дискуссий тоже лучше избегать.

В ночь перед вечеринкой Эрнст так и не заснул.

Столько лет он рисовал себе в мечтах, как его вводят в интеллигентное общество и он вращается среди художников, врачей, юристов и так далее. В этих фантазиях ему представлялось, что у него преданная жена, дети, они задают обеды для избранного круга, их, в свою очередь, зовут в гости. И никаких тебе мундиров. Ни преступлений, ни голода, ни безденежья — ничего. Такие люди, как Норман, охотно водят с ним компанию. Не видят в нем немца. Считают его своим. Он почтенный человек. Благополучный конформист, не хуже других.

И вот, наконец, его введут в такое общество. Перед выходом Эрнст выпил для храбрости.

— Не трепыхайся, — сказала Салли, — ты им понравишься, и еще как.

— Это не имеет значения, — оборвал ее Эрнст. — Меня их мнение не интересует.

Но, сев в такси между Норманом и Карпом — у того с лица не сходила улыбка, — занервничал и, невпопад вмешавшись в общий разговор, выпалил:

— Норман, я хороший плотник. Хотите, я построю вам полки? В подарок.

Норман принялся протирать очки, заерзал на сиденье.

Салли предупреждающе сжала руку Эрнста, но его несло. Он обернулся к Карпу.

— А я и электрик хороший. И теперь буду чинить у вас электричество бесплатно.

В такие минуты Салли особо остро ощущала, до чего ж она — по сравнению с ним — зеленая, до чего ж не битая. И с трудом сдержалась, чтобы не заплакать.

— Вот мы и приехали, — сказал Норман.

Эрнст заплатил за такси. И ничьих возражений слушать не стал.

VI

Вечер устроили в честь Колина Хортона. Хортон, прогрессивный журналист, только что приехал в Лондон. У Хортона, плотного сложения мужчины слегка за сорок, была узкая шишковатая голова, лоснистые черные волосы и черные, плоские, как шляпки гвоздей, глаза. Нортон подозревал, что скромность была его профессиональным приемом, таким же, как меканье в поисках нужного слова у радиоведущих. Но журналистом Хортон — отрицать не приходится — был квалифицированным и при других политических взглядах наверняка занимал бы сейчас большой пост в одном из крупных общественно-политических еженедельников.

— Сегодня в такси со мной произошел весьма знаменательный случай, — рассказывал Хортон. — Шофер узнал меня по фотографиям в газетах и отказался взять плату за проезд. Каждого, кого выжили из Америки, сказал шофер, он в любой день повезет бесплатно. После всех надругательств, которые мы с женой, — жену он означил тычком трубки, — претерпели в Америке, я был растроган до глубины души. А рассказываю я об этом вот почему: думаю, всех вас обрадует, что наш отпор надвигающемуся фашизму нашел отклик среди рабочего класса…