Кто-то умер от любви - [55]

На следующий вечер, когда я принимала ванну, короткое замыкание внезапно погрузило дом в кромешную тьму. Ощупью я пробралась в комнату Анни, чтобы проверить, все ли в порядке. Анни спала, а Камилла весело гулькала в своей колыбельке. Я стала выдвигать один за другим семь ящиков комода «неделька», чтобы достать свечи: приближалось время очередного кормления, и Анни понадобится хоть какой-то свет. Я перебирала вещи вслепую и вдруг нащупала под носовыми платками какой-то твердый предмет, приняв его за свечу. Но он был холоднее, чем свеча, и он был металлический. Совсем небольшой, размером с детскую игрушку. Я помню, что невольно вскрикнула от недоверчивого изумления, вытащив его из-под стопки платков.

Итак, их роман получил новое подтверждение. Господи, да когда же это кончится?!

«Я оставляю тебе этот револьвер как обещание вернуться к тебе…»

«Дарю женщине, которая мне дороже всего на свете, вещь, которая мне дороже всего на свете…»

Я провела ужасную ночь, воображая все клятвы, которые Поль мог дать Анни, когда оставлял ей свой «деринджер» перед уходом на фронт. А может быть, он молча протянул ей этот револьвер, перед тем как они бурно занялись любовью? Да, скорее всего, так.

Утром я проснулась, вздрогнув, словно от толчка, и увидела револьвер, лежащий рядом на подушке, дулом к моему виску. Я чувствовала себя разбитой, изможденной, словно и вовсе не спала. Когда я причесывалась в ванной, ко мне ворвалась Софи с криком: «Они здесь! Люди уже видели их!» Я тут же послала ее в погреб — приготовить запас продуктов, спальные места, которые мы заранее спустили туда, и колыбель Камиллы на случай, если нас ограбят или если нам придется прятаться. А сама машинально продолжала расчесывать волосы, подавленная и растерянная. Значит, немцы уже в городе. И кто-то их уже видел. Я чувствовала тяжесть «деринджера» в кармане своего халата: при каждом взмахе руки он ударялся о мою ногу. Внезапно я услышала шорох и в ужасе обернулась. Это вошел Альто, он вспрыгнул на край ванны и начал прохаживаться по нему своим мягким кошачьим шагом. Не знаю, не могу объяснить, что со мной случилось: я следила за ним, не в силах отвести взгляд. Потом медленно отложила щетку, опустила руку в карман халата, вынула револьвер, прицелилась и нажала на курок.

— Видеть тебя больше не могу!

Когда прогремел выстрел, мне почудилось, что у меня оторвалась правая рука. Не помню, вскрикнула ли я. Тело Альто соскользнуло в воду, и она мгновенно окрасилась кровью, а мой рот заполнился едкой слюной. Я не шевелилась, просто сидела и смотрела, как он бьется в ванне. И в памяти моей всплыл тот день в «Лескалье», когда я села в ванну после Анни, а потом все ей рассказала. Если бы я тогда промолчала, ничего этого не было бы. Кот тонул, как человек, без единого звука. Наконец его судороги прекратились, и вялое тельце, облепленное мокрой шерстью, стало совсем неузнаваемым. А у меня внутри словно что-то взорвалось. Пора все это прекратить. Сейчас же. Наше абсурдное сосуществование не может больше продолжаться. Камилле исполнился месяц. Пока еще она переходила из рук в руки с полным безразличием, но скоро она начнет улыбаться по-разному каждой из нас, а потом скажет «мама», и я хотела, чтобы это относилось только ко мне.

Рождение ребенка — явление в высшей степени таинственное: на некоторое время оно удаляет женщину из общества, а затем в один прекрасный день возвращает ее к людям внезапно и безжалостно. После долгих недель блаженной расслабленности нужно снова окунуться в активную жизнь и стать собой прежней, только более собранной, более энергичной, да и более злой, ибо отныне приходится сражаться не только за себя, но и за свое дитя. С момента этого выстрела жизнь опять вступила в свои права, открыв новую эру — защиты моего материнства.

Я вошла в комнату Анни, вырвала Камиллу у нее из рук и заперлась у себя. Камилла плакала, но меня это не трогало, мое сердце уже ни на что не отзывалось, даже на этот плач, оно превратилась в тяжелую глыбу льда. Шок оказался слишком жестоким, мне было трудно дышать. Я ничего не понимала. Мне и в голову не приходило, что «деринджер» может быть заряжен. Я впервые дала Камилле молоко из бутылочки; поначалу она ее не брала, потом начала сосать. Я слышала, как Анни колотит в мою дверь, мечется по дому, зовет на помощь. Положив Камиллу на пол, на ковер, я вышла из комнаты, заперла за собой дверь и спустилась вниз. Анни спросила, что я сделала с ее ребенком. Я ответила — настолько же спокойно, насколько она была взволнована, — что не понимаю, о каком ребенке она говорит, ведь у нее нет никакого ребенка. А потом яростно бросила ей в лицо:

— Поль во всем мне признался, я знаю о вашем романе, о ваших свиданиях.

И я подробно описала ей их ласки в самых откровенных, самых жестоких словах, непереносимых даже для бесстыжей шлюхи. Она слушала меня, мотая головой, словно говоря «нет», «нет». Она затыкала уши от стыда, от унижения. Я думала, она разрыдается, но ее глаза оставались сухими. Слезы рассеивают внимание, а ей нужно было слушать и слышать. И это пересиливало ее отчаяние.