Кто-то смеется - [12]

— Я знал, что ты так скажешь. Спасибо.

— Ты во мне разочаровался?

— Нет. Ты всегда такая, какая есть на самом деле. Ты не стремишься казаться умней, вообще не стремишься казаться. Я балдею от подобной искренности.

Леля прижалась всем телом к брату, и он обнял ее за талию. Они вышли на крыльцо. Справа темнела всеми своими окнами похожая на севший на мель пароход Башня.

Леля встала довольно рано — еще и девяти не было — и решила искупаться.

Поверхность озера, подернутая легкой серебряной рябью, блестела в лучах утреннего солнца, и она пожалела, что не взяла темные очки. Швырнув на траву юбку, нырнула с мостков и поплыла под водой, взяв влево — там была низина, где росли высокие сиреневые цветы, которые здесь называли омелой. Они пахли горькой карамелью.

Едва Леля вылезла из воды, как ее кто-то окликнул. Из-за тополя вышел Сева Шубин, он же Шуберт, друг и частый гость их дома.

— Как дела, княжна? — Он улыбался и протягивал ей обе руки. — Ослепнуть можно от такой красы. Увы, не для нас цветут эти пышные цветы. Дай я хотя бы понюхаю их.

Он сгреб Лелю в охапку и поцеловал в обе щеки.

— И когда ты пожаловал? — спросила она, отжимая волосы.

— Два часа назад. У вас тихо, как в раю. Генка сказал, все баре изволят почивать. Кто все, хотел бы я знать?

— Как всегда, плюс Стекольников.

— Что он здесь делает? — Шуберт нахмурился.

— Думаю, ты не обрадуешься, узнав, что Борис стал мне родственником.

— Выходит, она сделала это. — Шуберт похлопал по карманам в поисках сигарет и нервно закурил. — Я думал, это была всего лишь угроза молодой капризницы.

Они зашли в низину. Их окутал грустный аромат уходящего лета.

— Ты надолго? — прервала Леля гнетущее молчание.

— Сам не знаю. Сперва я должен посмотреть ей в глаза.

— Ксюша не производит впечатления страстно влюбленной женщины. Правда, несчастной и разочарованной я тоже не могу ее назвать. Впрочем, мы не виделись со вчерашнего вечера.

Леля вдруг вспомнила, какую ахинею нес накануне Борис, и смолкла. Только что сказанные слова, казалось, несли в себе двоякий смысл.

— В чем дело?

— Чепуха. — Леля затрясла головой. — Знаешь, мы с недавних пор живем, как на оперной сцене. Я хочу сказать, страсти кипят и бушуют. Иной раз статистам начинает казаться, будто их партия главная.

— Вижу, княжна, ты хорошо поработала не только над своим телом, но и над интеллектом. Что, этот баритон уже дал петуха?

Она улыбнулась.

— Кажется. Но партер вряд ли это заметил.

— Я наконец продал «Ослепительное танго». Я хотел пригласить твою сестру на Канары либо в Италию. Спрашивается, зачем она так поспешила с замужеством?

— Понятия не имею.

— А Барсик? Что думает по этому поводу он?

От этого прозвища, который Шуберт давным-давно дал отцу, на Лелю потянуло беззаботным детством.

— Отец увлекся спиритизмом. Сурок сказала, он выпивает.

— Спиритизмом? С чего бы это вдруг? Никогда не замечал в нем интереса к потустороннему миру. И что, духи осчастливливают его своим присутствием?

— Я… не знаю.

В самый последний момент Леля решила не говорить о том, что видела вчера вечером.

— А я-то думал, Барсик свихнется, когда старшая из его княжон выйдет замуж. Как-то по пьянке он сказал мне, что заставит ее будущего мужа мочиться в собственный рот.

— Может, еще и заставит. Кто знает? Скажи, Шуберт, а это правда, что отец давно ничего не пишет? — внезапно спросила Леля и посмотрела Шуберту в глаза.

— Кто тебе это сказал?

— Сурок. По большому секрету.

— Эта мокрая курица еще и хорохорится. Наверное, забыла, что Барсик спас ее от дурдома.

Шуберт недолюбливал Милу, и про это знали все. А потому Леля не придала его словам никакого значения.

— Он удивительного таланта художник, — продолжал Шуберт. — Его «Сирень с балкона Златокудрой Изольды» омыла меня мощной волной весны и светлых надежд. Он писал эту картину зимой, в крещенские морозы. Помню, мы пили в его мастерской на Трубной, за окном падал снег, а мне казалось, я сижу у речного обрыва в кущах распускающейся сирени. А что еще каркает эта ворона?

— Да ерунду какую-то. Как всегда.

— Ясно. Хорошо, что Петька пошел в отца.

— Ты знал его, Шуберт?

— Княжну интересует генеалогическое дерево семейства Барсовых?

— Он не Барсов, а Суров. Ты говорил, будто знал его отца.

— Достойный человек. Редкого достоинства.

— И это все, что ты можешь сказать?

Шуберт закашлялся и отшвырнул сигарету.

— Мужчины народ не наблюдательный, княжна. Да и очень наивный. Как ты думаешь, твоя сестра обрадуется мне?

— Не знаю. Последнее время мы отдалились и давно не поверяем друг другу наши девичьи тайны. Тем более что у меня их нет.

— Так я и поверил. — Шуберт хлопнул Лелю по спине. — Барсовы — очень таинственная порода. Особенно по женской линии.

— Интересно, что вы все нашли в Ксюше?

— Кто это — все?

— Ты, Стекольников, этот Достигайлов. Кстати, ты с ним знаком?

— Приходилось встречаться. — Шуберт нахмурился. — Говоришь, он тоже записался в поклонники? И как давно?

— Недавно. Но это версия Сурка. Она говорит, он смотрел на Ксюшу похотливо.

Шуберт поскреб затылок.

— Опять эта Милка. Она всегда все узнает первая. Глаз — алмаз, да и только.

Когда они входили в ворота усадьбы, Леля взяла Шуберта под руку и сказала: