Кто-то, никто, сто тысяч - [49]

Я сказал, что я ей не зеркало.

Она не обиделась. Она только спросила, точно ли это была та самая улыбка, которую она перед этим рассматривала в зеркале.

Раздраженный такой настойчивостью, я ответил:

— Откуда я знаю? Я же не знаю, какой вы себя видите! Возьмите и сфотографируйте эту свою улыбку!

— Уже сфотографировала, — сказала она. — Есть большая фотография. Там, в шкафу, в нижнем ящике. Пожалуйста, дайте ее сюда.

Ящик был набит фотографиями. Она все их мне показала — и старые, и новые.

— Все мертвые, — сказал я.

Резко повернувшись, она посмотрела на меня.

— Мертвые?

— Хотя и притворяются живыми.

— И даже эта, улыбающаяся?

— И эта — задумчивая, и эта, с опущенными глазами…

— Но как же — мертвые, если я живая?

— О да, сейчас да, потому что сейчас вы себя не видите. Но когда вы стоите перед зеркалом и себя рассматриваете, вы перестаете быть живой.

— А почему?

— Чтобы себя увидеть, нужно на мгновение остановить в себе жизнь. Как перед фотоаппаратом. Вы принимаете вид. А принять вид — это значит на мгновенье сделаться статуей. Жизнь никогда не может увидеть самое себя, потому что она в постоянном движении.

— Так, значит, я никогда не видела себя живую?

— Так, как вижу вас я, никогда. Но я вижу тот ваш образ, который принадлежит только мне, не вам. Вы же свой, живой, можете увидеть разве что на каком-нибудь моментальном снимке. И будете неприятно удивлены, даже не захотите себя узнать — всю в движении, всю в беспорядке…

— Да, это правда.

— Вы знаете себя только такой, какой вы бываете, когда «принимаете вид». Статуей, не живой женщиной. Когда человек живет, он живет, не видя себя. Узнать себя — это умереть. Вы столько смотритесь в это зеркальце, и вообще во все зеркала, оттого что не живете. Вы не умеете, не способны жить, а может быть, просто не хотите. Вам слишком хочется знать, какая вы, и потому вы не живете!

— Да ничего подобного! Наоборот, я ни минуты не могу усидеть на месте!

— Да, но при этом вам всегда надо себя видеть. Вы словно на сцене разыгрываете каждый свой поступок, каждый жест. И, может быть, отсюда вся ваша неудовлетворенность. Вы не хотите, чтобы ваше чувство было слепым. Вы заставляете его открыть глаза и взглянуть в зеркало, которое вы ему подносите. А стоит чувству себя увидеть, как оно застывает. Нельзя жить перед зеркалом. Постарайтесь на себя не смотреть. Все равно вы никогда не узнаете, какой вас видят другие. А раз так — что толку узнавать, какая вы для себя? Ведь в конце концов может случиться, что вы перестанете понимать, почему вам навсегда навязан тот облик, который неизменно показывает вам зеркало!

Она надолго задумалась, уставив взгляд в одну точку.

Я уверен, что после этого разговора и после всего, что рассказал я ей о своих душевных муках, перед ней, как когда-то передо мной, открылась вся безграничность — тем более устрашающая, чем яснее она была — непоправимого нашего одиночества. В безграничности этого одиночества видимость пугающе обособлялась от предмета. И может быть, теперь Анна Роза думала, что не имеет смысла вообще иметь лицо, раз сама она не может увидеть себя в тот момент, когда она живет, а другие, обособляя от нее ее видимость, и вообще неизвестно какой себе ее представляют.

Тут уж не оставалось места ни для какого тщеславия.

Видеть вещи такими, какими никогда не видят их глаза других людей.

Говорить для того, чтобы убедиться, что понять друг друга невозможно.

Не было больше смысла быть кем-нибудь даже для самого себя.

И истины тоже не было, раз ни об одной вещи нельзя было сказать, какая она в самом деле. Каждый видел ее так, как видел, и такой, какой он ее видел, он и забирал ее в свое одиночество и, как мог, поддерживал ею изо дня в день свою жизнь.

Сидя в ногах ее кровати, с лицом, моему взгляду недоступным, а для нее — непроницаемым, я тонул в ее одиночестве, а она — бледная, с застывшим, далеким взглядом, облокотившись на подушку и опершись на руку растрепанной головой — тонула в моем.

Все, что я говорил, неудержимо ее притягивало и в то же время отталкивало, так что порой я вдруг замечал ненависть, вспыхивающую в ее глазах, когда она жадно меня слушала.

И все-таки она непременно хотела, чтобы я продолжал, продолжал рассказывать ей все, что взбредет мне на ум: образы ли, мысли — ей было все равно. И я говорил, почти не думая, вернее, то говорил мой дух, сам по себе, стремясь разрядить свое судорожное напряжение.

— Вот вы выглядываете в окошко, смотрите на белый свет и думаете, что он такой, каким представляется вам. Вы видите, как внизу, под окном, проходят люди, кажущиеся, по сравнению с вами, глядящей на них сверху, такими маленькими. Вы не можете не чувствовать, какая вы большая, потому что, если там, внизу, вы увидите своего приятеля, он покажется вам с палец величиной. Ах, если бы вам пришло в голову окликнуть его и спросить: «Ну, а я-то тебе какой кажусь, вот так, высунувшись в окошко?» Но это не приходит вам в голову, потому что вы не думаете о том, как выглядит окошко и вы в окошке для тех, кто смотрит снизу. Вам нужно сделать над собой усилие, чтобы преодолеть условность своего восприятия, при котором те, что идут внизу и попадают на мгновенье в широкое поле вашего зрения, кажутся такими маленькими: крохотные, снующие по улице фигурки! Но вы не делаете этого усилия, потому что не подозреваете о том, как выглядит для тех, кто внизу, ваше окошко, одно из множества окошек — маленькое-маленькое, высоко-высоко, — а в этом окошке вы, тоже маленькая-маленькая, машущая крохотной ручкой.