Кто-то, никто, сто тысяч - [48]

Этого священника я знал больше по слухам, чем лично. Хотя как-то раз я ходил к нему по поручению отца, относил письмо в приют. Здание приюта, расположенное неподалеку от епископского дворца в самой высокой точке города, старинное, просторное, квадратной формы, потемневшее и облупившееся снаружи под действием времени и непогоды, внутри сияло белизной, было полно воздуха и света. Сюда свозили неимущих сирот и незаконнорожденных детей в возрасте от шести до девятнадцати лет со всей округи и обучали их тут разным искусствам и ремеслам.

Порядки в приюте были такие суровые, что когда несчастные воспитанники пели во время утренней и вечерней службы под аккомпанемент церковного органа свои молитвы, то снизу, из города, это пение казалось жалобными стонами узников.

Хотя по внешнему виду Склеписа нельзя было сказать, что он так уж властен, суров и энергичен. Этот высокий худой священник, казалось, светился насквозь, как будто свет и воздух холма, на котором он жил, не только обесцветили, но словно бы проредили его тело, так что дрожащие его руки сделались хрупкими до прозрачности, а веки, прикрывавшие светлые миндалевидные глаза, стали тоньше луковичной шелухи. И такой же дрожащий и бесцветный был у него голос, и такая же пустая и неуловимая улыбка длинных бледных губ, между которыми то и дело мелькал белый сгусток слюны.

Едва войдя и услышав от Монсиньора о мучивших меня угрызениях совести и моих планах, он тут же зачастил, хлопая меня по плечу, говоря мне «ты» и вообще обращаясь со мной с большой фамильярностью:

— Вот и прекрасно, вот и прекрасно, сын мой! Большое страдание — это же замечательно! Благодари за него бога. Ты спасешься страданием, сын мой. Те дураки, которые не желают страдать, заслуживают самого сурового наказания. Но ты, на свое счастье, много страдаешь, да ты и должен страдать при мысли об отце, который, бедняга… э… да, причинил много зла… да, бедняга… Пусть твоими веригами будет мысль о твоем отце! Вот твои вериги. А борьбу с синьором Фирбо и синьором Кванторцо предоставь мне. Они хотят учредить над тобой опеку? Будь покоен, я все устрою.

Я вышел из епископского дворца с уверенностью, что одержал победу над всеми, кто собирался учредить надо мной опеку; но эта уверенность и обязательства, которые из нее вытекали, обязательства, которые я взял на себя перед епископом и Склеписом, снова вышвырнули меня в безбрежное море неуверенности: теперь, когда я начисто разорен и лишен положения и семьи, что же со мной теперь будет?

8. В ожидании

Теперь у меня не оставалось никого, кроме Анны Розы, а она хотела, чтобы я был подле нее во время ее болезни.

Анна Роза лежала в постели с забинтованной ногой: она говорила, что не встанет, если, как до сих пор опасались врачи, останется хромой.

Бледность и вялость от долгого лежания сообщили ей новое очарование, иное чем раньше. Глаза у нее теперь блестели ярче, и этот блеск был мрачен. Она говорила, что совсем не спит. По утрам она задыхалась от запаха собственных волос — густых, сухих, слегка вьющихся, распущенных и свалявшихся за ночь на подушке. Если б не отвращение, которое она испытывала при мысли о руках парикмахера, прикасающихся к ее голове, она бы их обрезала.

Как-то утром она спросила, не могу ли я их обрезать. И, посмеявшись над моим замешательством, натянула на лицо край простыни, и так и осталась лежать, молча, спрятав лицо.

Под простыней вызывающе обрисовывались формы ее тела, тела зрелой девственницы. Я знал от Диды, что ей уже двадцать пять. Конечно, лежа вот так, с закрытым лицом, она знала, что я не могу не видеть ее тела, обрисовывающегося под простыней. Она меня искушала.

Тишина, царившая в этой розовой, затемненной, неубранной комнатке, казалось, знала о живущей здесь тщетной жажде жизни, жизни, которой мешала зародиться и продлиться быстротечность, свойственная всем желаниям этой странной девушки.

Я угадал в ней жесткую нетерпимость ко всему, тяготеющему к длительности и постоянству. Что бы она ни делала, любое ее желание, любая мысль — все это занимало ее лишь на мгновенье, а спустя мгновенье отодвигалось далеко-далеко; а если что-то завладело ею сильнее обычного, то это вызывало у нее вспышки ярости и порывы гнева, приводящие иной раз к поступкам прямо-таки неприличным.

Неизменно довольна она была только своим телом, хотя иногда и выглядела недовольной и даже порой говорила, что ненавидит его. Но она постоянно разглядывала его — во всех его частях и деталях — в зеркале, принимая все возможные позы и все выражения, на которые были способны ее живые, блестящие, горячие глаза, подрагивающие ноздри, капризный алый рот, подвижный подбородок. Она делала это просто так, как актриса, потому что считала, что все это если и может ей пригодиться в жизни, то только ради игры, ради минутной игры кокетства и искушения.

Однажды утром я видел, как она примеряет — предварительно изучив ее в ручном зеркальце, которое всегда держала в постели, — нежную и сочувственную улыбку, притом что глаза ее сверкали поистине детским лукавством. Увидев, как потом она в точности повторила эту улыбку специально для меня, я возмутился.