Кто сеет ветер - [124]

Гото, заметив его удрученное состояние, принес длинную, с крохотной чашечкой трубку, которую старик обычно курил во время работы в редакции.

— Спасибо. Сегодня я воздержусь, — поблагодарил профессор.

— Вам нездоровится? — спросила участливо Сумиэ.

— Старому сердцу всегда нездоровится. Таков закон жизни, — ответил грустно Таками.

— Сердцем-то вы моложе нас всех, — возразила она. — Вы же учитель передовой молодежи.

— О нет, я плохой учитель, — покачал головой Таками. — Я знаю и вижу правду, но не могу ее завоевывать. У меня нет решимости к действию. Практика грубой жизни пугает меня.

— Не возводите на себя небылиц, профессор. Ваши мужество и решимость известны нам хорошо, — откликнулся из соседней комнаты Наль, заканчивая приготовления к отъезду.

Он положил поверх белья книги, перетянул чемодан ремнями и, отодвинув тонкую стенку, вошел в столовую. На исхудавшем лице его еще оставались следы утомления и болезни, но в быстром, окрепшем голосе и неторопливых движениях уже пробивалась, как из-под талого снега трава, свежая бодрость.

Профессор Таками смущенно потер кулаком подбородок.

— Я говорю о решимости пролить кровь — свою и чужую, — сказал он, подняв строго брови. — Без нее борьба с фашизмом теперь уже невозможна.

Наль переглянулся с Сумиэ и сел около нее на подушку, палевый шелк которой был расцвечен ярким рисунком рыжей лисы. Профессор опустил глаза к полу, уйдя опять в свою невеселую задумчивость.

— Японцы показывают себя миру жестокими убийцами, — добавил он после паузы. — Но вот я… тоже японец… и я не могу отнять жизни даже у зверя. Все мое существо противится этому.

— Насилие отвратительно, — сказал Наль. — Но если зверь берет человека за горло, душит его, рвет когтями, тогда гуманные чувства бессмысленны и даже преступны! В момент схватки жалость к врагу всегда граничит с предательством…

Наль смотрел на профессора почти с вызовом. Свет электрической люстры падал на черную полировку низкого кривоногого стола, отражавшую лица обоих собеседников. Старик медленно выпрямился.

— О да, вы верно сказали. Мне нечего возразить, — ответил он тихо и виновато. — Но я не молод… И я уже не могу… не умею чувствовать по-другому!

Он говорил с трудом, растягивая слова и запинаясь, как больной астмой. Волнение мешало ему, сметая своим горячим дыханием привычную сдержанность.

Снизу донесся протяжный двойной звонок. Сумиэ пошла открывать дверь. В издательстве был нерабочий день, и внизу не осталось ни одного человека.

Профессор выжидательно повернул голову, прислушиваясь к негромким голосам и шуму шагов на лестнице. Фусума раздвинулась. В комнату вошли Эрна и Ярцев, за ними Като в студенческой куртке и Сумиэ. Ярцев держал в руке несколько номеров «Рабочей газеты».

— Не удержался, оставил на память, — сказал он, помахивая свертком газет, как победным трофеем. — Весь остальной тираж в безопасных местах. Ни одна ищейка не доберется. Можете спать спокойно, профессор: ваши статьи дойдут до читателя.

— А почему же с вами нет Онэ? — спросил встревоженно Наль.

— Разве он еще не приехал?

— Нет.

— Ну, значит, скоро приедет. Для большего удобства мы действовали двумя партиями: Онэ поехал в фабричный поселок, мы — в Канду. И там и тут люди свои… Като-сан в области конспирации прямо художник.

— Устала! — сказала Эрна. — Но зато с каким бодрым чувством поеду теперь. Я так боялась, что мы провалимся… А типография наша совершенно разгромлена. Испорчены все машины… Какие прекрасные цветы! — воскликнула она, подходя к ирисам. — Откуда они?

— Из моей маленькой комнатной оранжереи, — ответил профессор. — В детстве я мечтал о работе садовника… И сожалею даже теперь, что не сделался им. Цветы и дети — это лучшее, что сумела создать природа.

Старик опять казался спокойным. Тени с его лица постепенно сошли. Он посмотрел мимо девушки на высокий букет из голубых, золотистых и бархатно-си-них ирисов теплым, слегка опечаленным взглядом, точно увидев в их кратковременной свежести и красоте отражение своего детства, когда вся жизнь представлялась такой же яркой и радостной, как эти цветы… Как быстро она прошла, эта жизнь!

— Я бы советовал вам не ждать Онэ-сан, — сказал профессор. — Я думаю, мы сумеем приехать с ним как раз к отходу парохода.

— Конечно, — поддержал Гото. — Раньше утра пароход не уйдет. Я справлялся в конторе.

— Зачем же тогда спешить нам? Приятнее проехаться вместе. Поезд до Иокогамы идет около часа, — ответила Эрна.

Сумиэ вопросительно оглянулась на мужа. Она давно стремилась на палубу корабля, как поздней осенью запоздавшие перелетные птицы стремятся всей силой крыльев на юг, боясь быть застигнутыми в пути снегом и холодом. Дни были слишком тревожные. Полицейский налет на типографию не предвещал ничего хорошего.

— Как бы не опоздать, — сказала она неуверенно. — Лучше-бы выехать заранее. Вещи сложены.

— Разумнее, конечно, поехать, — согласился с ней Наль. — Здесь дела кончены, а там еще нужно кое-что оформить по части шифскарт и багажа. Портовые чиновники придирчивы.

Эрна взяла из букета золотистый цветок и продела в петлицу.

— Хорошо. Поедем сейчас. Через пять минут я буду готова, — сказала она, обводя медленным взглядом присутствующих. — Но только пожалуйста, и вы, друзья, не приезжайте к самому отходу. Нам еще хочется побыть с вами, поговорить… Онэ-сан я тоже почти не видела эти дни… Нам очень жаль расставаться с вами!