Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты - [31]

— Ты здесь единственный мужчина.

У меня перехватило дыхание, едва я услышал эти слова, непреодолимый ужас сковал меня, мне захотелось убежать. Однако Акса, нисколько не беспокоясь о моих чувствах, подтолкнула меня еще ближе к отцу, совсем вплотную, я боялся смотреть на него, избегая его взгляда, а она вложила его правую руку с поднятым вверх указательным пальцем в мою. И тут вдруг гнусная мысль пронеслась у меня в голове: «Сейчас ты умрешь, спасенья тебе нет…» Я разглядывал отца: на лице его отражалось такое страдание, рот весь перекосился, он таращил глаза, но ничего не видел и не мог узнать меня. И тогда мне стало жаль его… Я хотел помочь ему, но, к величайшему своему отчаянию, не знал, как это сделать. Я сжимал его руку в своих руках, подносил ее к дрожащим губам.

Акса велела мне повторять вслед за ней:

— Тебе, кому открывается вечность…

— Тебе, кому открывается вечность…

— … Я клянусь хранить верность…

— … Я клянусь хранить верность…

— Духу наших предков…

— Духу наших предков…

— … Клянусь…

Я произносил слова, не понимая их смысла; трижды Акса шептала клятву, и столько же раз я должен был повторять ее вслед за ней. Я не мог этого вынести, я готов был закричать, только бы освободиться от тяжести, сжимавшей мне грудь, и в конце концов упал без сознания. Ощущение было такое, будто жизнь внезапно покинула меня.

На другой день меня разбудили молитвы праведников. Я горел как в лихорадке, слезы скатывались по щекам и капали на подушку. Еще бы, я оставил умирать отца… Эта мысль не давала мне покоя, она неотступно преследовала меня, и я в оцепенении долго прислушивался к молитвам.

Откуда-то издалека до меня донесся голос Аль-Хаджи:

— Это самое тяжкое испытание для праведника.

Он улыбался, указуя перстом куда-то поверх моего лба.

— Теперь вы знаете, откуда берется зло и как чему следует быть.

Внимательно прислушиваясь к этому доброму голосу, я вдруг с удивлением обнаружил, что сделал одно открытие, и опустился на колени:

— Да! Глаза мои открылись, и все мне предстало в ином свете!

Оглядываясь по сторонам, я задавался вопросом, что мне надлежит делать: остаться или уйти? Попытавшись к тому же о чем-то вспомнить, я снова сел.

— Который теперь час?

Он достал огромные часы, прикрепленные шнурком к одному из внутренних карманов его рабочего халата.

— Вы куда-то спешите?

— Нет, а вы?

— Тоже нет, а почему вы хотите уйти?

— Видите ли…

— Сейчас пять часов.

Я махнул рукой, давая ему понять, что это не имеет значения. Он кивнул головой в знак того, что мне не следует обижаться.

— Прошу прощения.

Обдумывая сказанные им слова, я терзался собственными воспоминаниями, которые неотступно преследовали меня, и не видел, как он встал со своего места и проскользнул туда, где стояла своего рода дарохранительница. Вскоре после этого до меня донеслось похожее на молитву бормотание. Оглянувшись по сторонам, я почувствовал необходимость встать. Затем я пошел к двери и пробыл там минут пять. Аль-Хаджи кончил молитву и опять сел на свой табурет; я тоже вернулся и занял прежнее место напротив него. Теперь я уже не ощущал желания плакать, я снова обрел спокойствие.

— Прошу прощения, — повторил я, повеселев.

Посветлевший взгляд Аль-Хаджи, казалось, обволакивал меня. Глаза его так ярко горели в этот момент, что мой друг как бы растворился в их свете и я с его помощью мог видеть уже не только внешнюю оболочку вещей; лицо его постепенно преображалось, чуть вздрагивая в ясном сиянии, я испугался, ибо под чертами Аль-Хаджи проступали более тонко, но вполне явственно черты Нафисы.

— Вот видите, каков я, — заметил он.

Меня охватило волнение. Показав ему со смехом свои дрожащие от избытка чувств руки, я опустил голову.

— Понимаю.

И далее он заговорил так тихо, что мне стоило огромного труда разобрать его слова. Я с завистью поглядывал на дверь. Там медленно проплывали спировиры в окружении метеоров. Я печально следил за ними, потом они исчезали из вида; им на смену явились женщины в белом. Тут я услышал радостный голос Аль-Хаджи:

— Я вернулся.

Я вопросительно посмотрел на него; он нерешительно провел рукой по лицу, погладил бороду и в конце концов не выдержал:

— Пожалуй, лучше уж признаться.

И он со всей откровенностью рассказал мне, откуда вернулся.

Стая ириасов, слетевшихся со всех сторон, накрыла тело моего отца, которого оставили так, открытым, на все это время. Можно подумать, что они только и ждали первой возможности и безжалостно набросились на него. Но вскоре я понял, почему.

В следующую минуту он был поднят в воздух множеством крыл, и этот небесный ковчег открылся взору всех мужчин, но они в своем ослеплении не обратили внимания на это знамение. Хотя отныне сомнения быть не могло. Воздушный корабль описывал все более широкие круги над городом и вскоре совсем исчез из вида. Однако знамение завершено было полностью лишь в тот миг, когда умерла в свою очередь моя мать, вскоре после этого, — не привлекая к себе внимания, она вернулась в лоно вод. Рассказывать о последовавших за этим двойным несчастьем неделях полнейшей потерянности у меня недостанет сил. Скажу только, что с той самой поры и начали двигаться стены. К тому же они довольно часто пели без всякой на то причины. А стоило им умолкнуть, как чей-то голос, метавшийся по подземным ходам, подхватывал песню. Если мне случалось выйти из дома, голос этот следовал за мной, пробуждаясь у меня под ногами, и привлеченные им ириасы возвращались, кружа какое-то время вокруг меня, потом устремлялись вниз, к земле, падая на то самое место, откуда доносился голос.