Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты - [187]

Заложив руки за спину, Маджар наблюдает за тем, как Мимуна разбрызгивает на пол воду из кувшина и снова принимается подметать. На тень налипает запах пальмовых веток и пыли. Она орудует метлой с таким видом, будто считает это единственным достойным занятием на свете.

— Оставайся на месте, ничего плохого с тобой не случится.

Обмотанные вокруг головы ветхие платки словно притягивают Мимуну к полу, который она выскребает. Сказав это, она пытается выпрямиться. Упирает руки в бедра.

— Жизнь — это сон.

Она протягивает руку к Маджару.

— Сейчас ты предо мной, я тебя вижу, а миг спустя все кончено.

Она невысока, худощава, на руках и ногах — чуть ли не фиолетовый загар.

— Тогда к чему стремиться уйти дальше от того места, где ты есть?

Она принимается разглаживать ладонью складки платья и некоторое время посвящает этому занятию.

— Господь везде.

— Эти люди, — говорит Маджар, — которые предлагают всем вам, молодым и старым, работу у них, — не чужие; они такие же люди, как и вы. Все, что они предлагают разделить с ними, — жизнь, труд и землю, — они предлагают от чистого сердца, по-братски.

Она высвобождает уши из-под платков, которые закручиваются рожками по обе стороны от лица.

— Так говоришь — разделить?

— Вот именно, — подтверждает Маджар.

— Как можно притязать на то, чтобы разделить вещь, которая принадлежит только самой себе и Тому, кто ее создал? Да кто они такие?

Солнце по-прежнему просовывает голову в дверь. Бурый, с потревоженной пылью воздух хижины наполняют запахи глины и паленого жнивья.

В дверном проеме вырисовывается силуэт. Всего лишь один человек — больше и не пройдет. За ним вслед проникает издробленный луч света.

— Что мы выиграем от упрямства? — спрашивает вошедший.

Он добавляет:

— Это не сделает наши земли плодороднее.

Мимуна меряет его взглядом.

— Ищи, ищи хозяев и продажную землю в другом месте. Если твой Создатель не соблаговолил опустить на тебя свой взор здесь, то он не сделает этого и там.

— Больно уж ты крута, мать.

— Ищи, ищи эту распутницу, которая отдается всякому, кто на нее польстится. Те чужаки, что опять объявились сегодня, готовы оставить ее таким, как ты, после того как сами хорошенько с нею позабавлялись.

— Моя душа чиста и стремится лишь к тому, чтобы жить в дружбе со всеми.

— Не удивляюсь этому.

— О-о, мать!

Она пронзает его суровым взглядом, и он ретируется в прямоугольник неба и ржавой земли, откуда появился.

Нас — Маджара, Лабана и меня — они в свой разговор не допускали, словно забыв о нашем присутствии на все время, пока он длился.

Мы выходим оттуда. День заставил умолкнуть все голоса, обходясь хлопаньем собственных огненных полотнищ, собственным одиночеством. Хоть и слепое, предопределение вершит в нем свой путь. О нем мы не имеем ни малейшего понятия, но упрямо погрязаем в сообщничестве с ним.

Лабан говорит:

Я встаю у него на пути и хватаю за рукав. Говорю:

— Не надо идти туда, Хаким.

Он внимательно смотрит на меня. Без особого удивления. Он старается понять, просто понять. Я вижу, какие он делает для этого усилия. Старается понять по мере своих сил.

Скорее не голосом, а глазами я кричу:

— Лучше не надо!

Неподалеку перед очагом, в котором осталась лишь кучка золы, на корточках сидит старуха. Поразгребав золу обеими руками, она удаляется.

— Почему? — спрашивает он.

Я говорю:

— Есть такие, кто не хочет уезжать.

Она возвращается с пучком веточек в руке.

Он говорит:

— Это невозможно, остальные хотят уехать.

Она снова присаживается перед очагом. Солнце уже высоко, уже нестерпимо.

Невозможно? Остальные хотят уехать? Мы смотрим друг на друга так, как если бы один обнаруживал себя в душе другого или как если бы она была у нас одна на двоих и каждый — неважно кто, Хаким или Лабан, — узнавал в другом происходящее в нем самом, но отвергал то, с чем соглашался другой.

— Остальные хотят уехать, — повторяет он.

Я опускаю глаза. Говорю:

— Все можно простить.

Он уходит. Уходит но тропинке твердого, утрамбованного ногами краснозема, которая вьется между таких же более или менее гладких скал. Разгоряченный стрекотом цикад день похож сейчас на хорошо взявшееся пламя.

Теперь нужно доводить дело до конца.

Но я не в силах сдвинуться с места. Само это пекло, огненные языки этого утра, и ничто другое, удерживают меня в плену, связывают по рукам и ногам, не дают присоединиться к нему, сказать ему — что? Я жду.

Потом барьеры падают, я могу уходить. Я бегу за ним вдогонку посреди глинобитных хижин.

Долго бежать не пришлось. Он там, стоит с группой людей в узкой полосе тени. Когда я подхожу, один из феллахов говорит:

— С вами можно. Если вы согласны нас вести, мы пойдем за вами.

Хаким смотрит на феллаха. Своими простыми словами тот освободил меня от всех мыслей и от всех слов, которые были у меня на языке.

Я спрашиваю себя, как ему это удалось. Он между тем продолжает:

— Да пусть в меня вселится дьявол, если это не истинная правда!

Этакий старичок с ноготок, жующий слова в чащобе своей бороды.

Может быть, выскажется кто-нибудь другой, возразит. Но мои надежды напрасны. Все молчат.

Я думаю: ток крови, вожделения, мечты, возбуждение, о которых они сами мало что знают, не способны ничего сказать. Именно это тенью заволакивает им лица, подталкивает их.