Кто помнит о море - [21]

Совсем одурев, мы с Нафисой внимаем невнятному голосу, и нас охватывает страх перед жизнью — это главное, что мы сейчас испытываем. Словно ни ей, ни мне некого больше любить, нечего защищать. Нафиса снова берется за шитье и, не поднимая головы, начинает работать. Взглянув на нее через несколько минут, я прихожу в ужас: глаза ее блестят, кажутся прозрачными, в них явственно читается каждая мысль. Весь во власти тревоги, я тем не менее опасаюсь вывести ее из этого состояния. Мне чудится — она вот-вот уйдет, исчезнет в ночи. С виду такая спокойная, она все никак не может решиться. Застыв на месте, она с отсутствующим видом смотрит по сторонам, от страха я не могу пошевелиться, но вот наконец она шагнула вперед, а я остался где-то далеко позади. Движения ее едва уловимы. Что это — предвосхищение грядущего или сострадание к настоящему? Она ли это или кто другой в ночи, исполненной тревоги? Она и здесь и там, невидимая и неведомая.

Вдалеке раздается взрыв. Нафиса вздрагивает, поднимает голову, бросает на меня быстрый взгляд и откладывает работу. В ту же минуту мы чувствуем, как центр города проваливается, а мы, видимо, сползаем еще глубже в землю. И тогда меня охватывает неведомое дотоле чувство полной отчужденности: Нафиса исчезла, ушла незаметно, не оставив следа. Больше всего я боялся именно этого, нельзя было этого допускать, ни в коем случае нельзя, это непоправимо… В доме все смолкло, ни единого звука. Я откладываю газету, которую рассеянно проглядывал, и иду спать. Но едва я лег под одеяло, как в мои объятия бросается другая женщина, исступленно добиваясь близости со мной, пронзая меня жгучим огнем.

Снова оставшись один, я вижу себя в пустом и темном безграничном пространстве. Все стены рухнули, время остановилось; обезумевшие каменные изваяния неумолчно взывают друг к другу, стоя на разных берегах. И в этот самый момент я слышу рядом легкое ровное дыхание, перемежающееся долгими паузами. Море. Оно поднимается. Его покой преодолевает ночь, наполняя собой пространство. Тревоги мои утихают, старые обиды на весь мир отступают сами собой, и огонь — вырвавшийся со стройки? — так долго терзавший меня своими цепкими когтями, растворяется во мраке.

Медные тарелки, вой собак, оркестр, взрывы — все снова обрушилось на нас в эту ночь. Сжав зубы, я слушал сумасшедшую музыку, начавшуюся неведомо когда и неведомо как. Потом какофония смолкла, завершившись пронзительной нотой, которая вонзилась во тьму, онемевшую, словно измученное тело больного. И снова тишина, колдовская операция подошла к концу; должно быть, разрушено немало домов.

Вопреки всякому здравому смыслу город принимает наутро свой самый обычный вид. И даже озабоченных лиц на улицах едва ли больше, чем вчера. Однако режущий свет, измельченное стекло, попадающее на веки, — все это ранит глаза. Но люди идут на работу, жизнь продолжается, вода все уносит.

И все-таки мир постепенно меняет кожу, становится другим. Да и сам я с каждым днем что-то теряю. До сих пор для любой вещи у меня была предназначена определенная, вполне конкретная роль: так, например, на дне пепельницы, которая вот она, передо мной, я непременно оставлял хоть крошку пепла от сигареты. Это было необходимо, дабы доказать самому себе, что это и в самом деле пепельница, а не что-нибудь другое, дабы она не стала — как бы это получше сказать? — инструментом чего-то неотвратимого, прибежищем некой пагубной силы. Что заставляло меня опасаться таинственного превращения, которое — я предчувствовал это — неизбежно наступит, почему я хотел воспрепятствовать тому, чтобы вещи предстали в другом обличье? (Быть может, более верном, чем то, заведомо неверное, к которому я привык.) И вот теперь вдруг мир, погрязший в страданиях, сам освобождает их. Стало быть, я вовсе не ошибался, даже когда не доверял никому и ничему, и вовсе не случайно это выдумал. Но чем оправдать мое упрямство? Дознание, пытки, кляпы, колесо, костер — все это испокон веку служило врагу, и можно только догадываться, какая опасность таится в этих страшных вещах. К несчастью, тень их неотступно преследует нас, сливаясь с нашей собственной…

Почему-то сегодня утром меня особенно тревожат эти вопросы, и я жду ответа на них от самого себя, от города, от толпы, от каждого встречного человека. Но ответа не было и нет, его не может дать никто. Идея исчезнуть, самому изменить свой облик не вызывает во мне прежнего возмущения, я готов принять ее чуть ли не с благодарностью. Улицы забиты подрезанным буком, наверняка привлеченным иллюзией мнимой безопасности здесь, в городе; я бесцельно слоняюсь меж влажных и липких стен. Квартал этот утратил все, чем некогда славился, остался бесплотный дух, а наполнявшие его кровь и мысли превратились в отвратительное грязное месиво; его улицы, олицетворявшие раньше дорогу мечты, тоже стали прахом. Подобно тем останкам — каменным изваяниям, что стоят на часах у каждого перекрестка. Проходя мимо, я поглядываю на них искоса, их присутствие не кажется мне теперь таким неуместным, их вторжение не возбуждает во мне больше негодования. Что они делают, почему остаются стоять здесь? Они нашли общий язык с теми, за кем ведут слежку, вот вам и разгадка. Как выбраться из этой клоаки? Только изменив свой лик, другой возможности нет.