Кто не знает братца Кролика! - [11]
Всласть насвинячив на кухне, он двигает ходули к выходу. Джинсы – сплошные винные разводы, даже на мосластой, как у верблюда, заднице – впечатляющее пятно. Что касается свитера – в нем не только спят, но и принимают редкие ванны. В прихожей брат стаскивает с трюмо вонючий рюкзачок, в котором уже полгода похоронена «Игра в бисер» Гессе. И прежде чем милостиво позволить мне закрыть за его высочеством трижды проклятые замки, советует:
– Сам-то займись наконец делом!
Посвистывая, этот Труффальдино из Бергамо убирается к своей насквозь прокуренной возлюбленной, к ее трубке и фарфоровому китайцу, который часами готов качать пустой никчемной башкой. Непрочитанный немецкий классик хлопает его по спине.
Ночь – коту под хвост: изводит знакомый писк. Скорее всего, мать тревожится о младшеньком. Переливание из пустого в порожнее – ее любимая процедура. Хотя, вполне возможно, включен авторобот. Или марсианин ткнул в первый попавшийся номер: как насчет позднего ужина в зависшей над нашим болотом инопланетной лоханке?
Все-таки хладнокровие – не моя добродетель: за шнур подтягиваю телефон. Господь мой, она – вся такая внезапная, противоречивая вся – буднично зовет посетить свой божественный уголок. Даже сам не пойму, что ворочаю языком. Кажется, благодарю эту богиню Кали. Спрашиваю, задыхаясь: «Когда?»
– Сейчас, дурачок! Ты занят?
Вместе с вешалкой выдран из шкафа единственный пиджак, вслепую хватаю галстук, а затем еще один, отцовский, военный! И еще! Я, точно сошедший с ума фокусник, извлекаю разноцветные удавки, пока не нащупываю наконец последний шнурок – истинная находка для тех, кто собрался свести счеты с жизнью. Чудом сохранилась выстиранная рубашка! Зубной тюбик «Маклин» испускает последний вздох. Материнским кремом для лица щедро сдабриваю привыкшие к безнадежному спартанству ботинки. И целого мира мало!
Боже, я даже успел побриться.
Жесткие волосы ведьмочки безжалостно стянуты шпильками, юбка – длиной в девичью память, чулки – чрезвычайно сексуальны; своей лапкой берет она мою, лягушачью, и уводит в прихожую: подобные залы могут сверкать и гореть только в бывших господских квартирах.
– Хочу показать новые туфли!
Вот и все, собственно, ради чего мнусь на мохнатом, по щиколотку, паласе. Чаровница исчезла. В ожидании дефиле замечаю на розовом пуфике одну из тех вредоносных бацилл, которыми сегодня заражены все прилавки.
– Каблучок, – отбирают от меня госпожу Маринину, – низкий, но я посчитала – удобный. Такой же у подружки, однако ее «саламандры» сидят ужасно, а мои – как влитые…
Прискорбно – я готов внимать и внимать.
– Как тебе форма? – щебечет царица. – И цвет – с ума сойти можно! Погляди же! Встань сюда. Нет, левее, левее…
– Прекрасно.
– Общий вид?
– Великолепен!
– Подъем?
– Изумителен!
– А с платьем?
– Божественно.
– Да, да, да! – отвечает на лесть волшебница. И продолжается сладкая пытка: – Застежка?
– Неописуемо!
– А ремешок? Тебе не кажется, без него лучше. Он портит вид, глупый, несносный ремешок… – Мальвина невзначай поднимает юбочный плюш до резинки трусиков: – У меня есть вкус?
– Есть.
– Точно?
– Точнее не скажешь.
– Повтори.
– Повторяю.
– Еще!
Кузнец Вакула повторяет еще и еще. Вселенная сжалась до ее ремешков и пряжек. Туфельки – две блестящие капли на чулочных, в сеточку, ножках. Губки благоухают карамелью. Набравшись невиданной ранее дерзости, выпаливаю:
– Дина! Пойдем со мной.
Она наповал убита:
– Господи! Куда?
Всего одна бумажонка с набившим оскомину Франклином – и, представляю, как резво запрыгнула бы кошка в такси. Братец Кролик вспыхивает перед глазами. Впрочем, виденье рассыпалось: кое в ком чувство собственного достоинства рука об руку с честолюбием танцуют свой бесконечный полонез – следовательно, нищета гарантирована.
– Поведешь меня в «Голливудские ночи»? – хмыкает Дина.
Вспышка безумия миновала:
– Мы только начинаем раскручиваться.
– Когда раскрутишься – позвони в колокольчик! А сейчас тебе надо домой.
– Да, – отвечаю голосом стойкого оловянного солдатика.
– У меня голова разболелась. Хочу спать. Пора, зайчик!
Плевать ей, что останусь во тьме внешней, где скрежет зубовный и секущий снег.
– Да! – соглашаюсь.
И оказываюсь за дверью.
Кролик явно себе изменяет. У входа в «Гном» трясется, словно паралитик, мелкой дрожью современник дядюшки Ноя – грузовичок «форд».
Васенька занял половину кабины: ему незачем пребывать в шкуре побитой собаки: он не предавал анафеме основателя бойцовского клуба, не божился, что больше не подаст трепачу руки.
– Ах, эти сомнения интеллигента! – покровительственно начинает главный концессионер, известно кого имея в виду. – Все понимаю! – добавляет, заметив мой волчий взгляд. – Тронули! – ласково ткнул детину-шофера.
Вдоль канала – глухие стены и не менее симпатичные заводские заборы. Правда, на крышу одного из зданий невесть какими ветрами занесло рекламу бразильского кофе – видную даже с Луны жизнерадостную кружку, высотой с двухэтажный дом. Но это – досадное недоразумение для города, в котором сплин возведен в непререкаемый культ.
