Кто не слышал о чечевичной похлёбке? Непридуманная история - [6]

* * *

После захода солнца Регина Яковлевна говорила с дочерью у задней, без окон, стены землянки. Прошептав:

– А мой первый муж был лучше этого Ерёмина? – стала рассказывать о красном командире.

Якобина глядела в степную даль, которая медленно мутнела под темнеющим небом. После знойного дня было всё ещё душно, от нужника без двери, расположенного в тридцати шагах, пованивало.

Мать в своём рассказе дошла до арии Германа, произнесла:

– Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи…

Дочь сказала:

– Вот ты и сама обратилась к мудростям.

Регине Яковлевне резко не понравилась ирония.

– Над чем тут насмешничать? Я тебе о твоём положении говорю! Между ним и библейскими притчами разница, как… – она искала слова.

– Как между чечевичной похлёбкой и рисовой кашей, – сказала за неё девушка.

Мать тихо охнула. Удержалась от возгласа: «Чем твоя голова набита?» Подумала о времени – таком далёком и, как кажется теперь, безмятежном, – когда вместе с дочерью раскрывала книги из сундука, оббитого воловьей кожей. Некоторые из них были переведены на русский язык, в советских учебных заведениях с патетикой произносилось: «Буря и натиск». Так звалось литературное движение в Германии последней трети XVIII века. Произведения писателей «Бури и натиска» звали к борьбе с деспотизмом, подавлявшим свободу и при феодализме, и при капитализме, с которым покончили трудящиеся Страны Советов.

Отвечая своим мыслям, Регина Яковлевна прошептала:

– Если бы Гёте попал сюда, сказал бы он… – она умолкла, и дочь опять договорила за неё:

– Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой.

– Но сегодня, здесь, – это какая-то фальшивая театральщина! – простонала мать. – Это к твоему положению относится так же, как чечевица, первородство…

– Относится, но ты меня не слушаешь.

– Слушаю, слушаю…

– Мама, я – немка! – произнесла Якобина.

Регина Яковлевна испугалась того, что она ещё может сказать, прошептала:

– Успокойся! – поглядела по сторонам.

Вблизи никого не было. Мать и дочь ждали нары и ранний подъём.

* * *

День за днём лагерницы поднимались из землянки, шли с вёдрами к цистерне за водой, нарезали солому, лили воду в ямы в перемешанные глину и песок и, приподнимая подолы, ритмично погружали ноги в месиво. Потом усаживались, руками загребали смешанное с соломой тесто для самана. Вставшее солнце становилось всё злее, лучи опаляли травы раскинувшейся степи, нещаднее обжигали шеи, лица женщин, накаляли кирпич-сырец, ранее во множестве выставленный на площадке, подсушивали влажные изделия, которые добавлялись и добавлялись.

Подошедший походкой занятого человека Кунцман окликнул:

– Краут Якобина!

Регина Яковлевна, привставая, отняла руки от формовочного ящика. Кунцман устало – словно повторяя в который раз – сказал ей:

– Вас не вызывают. Только её.

И повернулся к Якобине. Она стояла перед ним: рослая густобровая шатенка с умными глазами в длинных почти чёрных ресницах. Красивая, исхудалая, платье обвисало на ней. Держась сбоку, он проводил её к ведру с водой, затем впереди неё заспешил к землянке оперуполномоченного. У матери ушла сила из рук, они едва вдавливали глину в форму.

Девушка довольно скоро возвратилась – отвечала на взгляды мрачным вызывающим взглядом. Мать чуть было не рванулась к ней, и бригадирша, которая сама зорко посмотрела на Якобину, напомнила Регине Яковлевне:

– Работа стоит!

Когда после донёсшегося сигнала все пошли к кухне, Якобина на ходу шепнула матери:

– Не было ничего.

Та не знала, обрадоваться или нет, на сердце скребли кошки. Поистине было мукой – работая, ждать позднего вечера, когда можно будет расспрашивать дочь у задней стены землянки. Наконец обе остановились тут в лениво оседающих на степь сумерках, и девушка через силу сказала:

– Опять предлагал свою кашу, я отказалась. Он встал, подошёл, и я встала. Он положил мне руку на бедро – я её отбросила. Думаю: если обхватит, я его изо всех сил толкну.

Якобина замолчала, и мать не выдержала:

– О-ой, дочка!.. и что?

Девушка смотрела под ноги:

– Больше не полез. Только смотрел. Потом сказал: «Если так, то так!»

– Как, как он сказал? – переспросила Регина Яковлевна.

– Если так, то так! – повторила Якобина слова Ерёмина, добавила: – Я спросила – можно идти? И он на дверь махнул рукой. Я ушла.

Обе молчали, стоя в густеющем сумраке. Мать прошептала:

– Он не успокоится, природа такими создала мужчин. Он тут хозяин, – и поглядела по сторонам.

Якобина показала рукой:

– Вон там я утром видела норку мышки. Солнце осветило норку и в ней – мордочку. Мышка умывалась под лучами. Я подумала: она в своём домике проснулась по своей воле – свободная. Её встретило солнце, она умоется и пойдёт за пропитанием… может, через минуту её схватит птица или зверёк – она об этом не думает, она рада жизни, у неё свой уютный домик.

Регина Яковлевна с томительной тяжестью на душе произнесла:

– Ты ухитрилась не повзрослеть.

Девушка, не отвечая, постояла минуту, пошла в землянку.

* * *

Дни были как один и тот же день, который полнился солнечным светом и, неимоверно жаркий, муторный, проползал, чтобы начаться снова. Как обычно, лагерницы ходили за водой. Цистерна, поодаль от неё – бочки из-под солёной капусты, телеги, на которых привозят солому. Якобина наполнила ведро водой и, когда отошла шагов на двадцать, позади раздалось: