Кто и как изобрел страну Израиля - [8]
Отец посоветовал мне попытаться разыскать могилу прадеда. Вспыхнувшее ненадолго любопытство было быстро пресечено суровой летней жарой и угнетающей усталостью после боев — я оставил эту идею. К тому же, согласно распространившимся слухам, старинные надгробья использовались иорданцами для строительства гостиницы или, по другой версии, в качестве плит, которыми замостили дорогу к ней. Помню, что в тот самый вечер, после разговора с отцом, я прислонился к стене, рядом с которой стояла моя кровать, и вообразил, что прикасаюсь к плите, служившей надгробием моему эгоисту-прадеду. Мне, вдребезги пьяному от превосходного вина, позаимствованного в гостиничном баре, ничего не оставалось, кроме как задуматься о том, как издевается над нами история. Убожество моего статуса вооруженного сторожа, находящегося на Масличной горе рядом с грабителями, евреями-израильтянами, убежденными в том, что имущество иорданской гостиницы принадлежит «освободителям» Иерусалима, навело меня на мысль о том, что воскрешения из мертвых в ближайшее время ожидать не приходится.
Через два месяца после встречи со Стеной и Масличной горой мне довелось углубиться в «Страну Израиля»; вскоре я стал невольным участником драмы, в значительной степени сформировавшей всю мою последующую жизнь. В первый же срок моей резервной службы, через пару месяцев после Шестидневной войны, меня направили в старое здание полицейского управления, находившееся у въезда в Иерихон, первый город, согласно старой легенде, захваченный древними израильтянами, разумеется, не без помощи чуда — городские стены рухнули от рева израильских труб. К несчастью, в Иерихоне мне пришлось пережить травматическую историю, оставившую глубокий след, никак не стыковавшийся с ощущениями, испытанными древнееврейскими разведчиками, гостившими у Рахав, согласно свидетельству Ветхого Завета — местной проститутки. Когда я прибыл на место, солдаты сообщили мне, что палестинские беженцы недавней войны, пытающиеся вернуться в свои дома ночью, систематически пристреливаются. Беженцы, пересекающие реку Иордан днем, арестовываются и отправляются через день-два обратно — на другой берег. Мне приказали сторожить арестованных в импровизированной тюрьме.
В одну из пятничных[24] ночей сентября 1967 года (хорошо помню — это было накануне моего дня рождения[25]) мы, солдаты, остались без офицеров, уехавших развлекаться в Иерусалим. Пожилой палестинец, задержанный на шоссе с изрядной пачкой долларов в кармане, был отведен в камеру для допросов. Я стоял на улице, часовым, и неожиданно услышал ужасные крики. Я вбежал в здание, залез на подвернувшийся ящик и заглянул в камеру. Через стекло я увидел страшное зрелище. Арестованный сидел, привязанный к стулу, а мои славные товарищи избивали его, нанося удары по всему телу; время от времени они вдобавок втыкали в его руки горящие сигареты. Я с трудом слез с ящика, меня вывернуло наизнанку. Дрожащий и насмерть перепуганный, я вернулся на свой пост. Вскоре от здания отъехал тендер, в котором лежало мертвое тело старика-«богатея». Товарищи прокричали из машины, что едут к реке Иордан с тем, чтобы избавиться от трупа.
Не знаю, где было выброшено изуродованное тело старика — там, где «сыны Израиля» пересекли Иордан, направляясь в страну, завещанную им непосредственно богом, или в другом месте. Едва ли там, где святой Иоанн крестил первых «истинных израильтян» — Евангелие указывает, что это происходило существенно севернее Иерихона. В любом случае, я так никогда и не узнал, почему старый палестинец был подвергнут пыткам и замучен до смерти. Ведь в то время еще не начался террор, с которым необходимо бороться «любыми методами», более того, старик даже не пытался оказать сопротивление. Неужели единственной причиной были деньги? Или же поводом к пыткам и банальному убийству стали субботняя скука и отсутствие развлечений в выходной день?
Лишь позднее я осознал, сколь существенным жизненным рубежом оказалось для меня «иерихонское крещение». Я не сумел предотвратить пытки и убийство из-за сильнейшего страха, заставившего меня начисто утратить присутствие духа. Не знаю, сколь эффективным стало бы мое вмешательство, однако то обстоятельство, что я даже не попытался что-либо предпринять, глубоко меня угнетало; я страдал из-за этого в течение многих лет. Вероятно, воспоминание об убийстве живет во мне по сей день — раз я пишу о нем. Эта история заставила меня понять, что чрезмерная власть может породить не только растлевающее зло, что было хорошо известно еще лорду Актону[26], но и недопустимое ощущение господства над другими людьми, перерождающееся, в конечном счете, в господство над территорией. Я убежден в том, что мои предки, жившие в Восточной Европе в черте оседлости, не смогли бы представить себе, что будут творить их потомки в Святой земле.
