Кто ее убил - [5]

III.

Доротея Карловна Паулус, небольшого роста старушка, суетилась без устали с самого раннего утра; она бегала то в сад, то в кухню или дворницкую и всюду зорко оглядывала разные хозяйственные вещи. Вдруг обнаружилось, что у водопроводного крана один винтик расшатался и ослабел. Доротея Карловна вся нервно вздрогнула, вспыхнула до корня своих когда-то пышных волос, однако, скрепя сердце, не разразилась потоками бранных слов, а лишь ограничилась на этот раз тихим брюзжанием.

— Ну и народец! Зови слесаря и чини!.. Все деньги, везде деньги. Недавно только внесла в городскую управу налог за дом, а там, гляди, рамы пришли в ветхость: так и дребезжат, когда к ним прикоснутся; того гляди, что стекла сами повысыпятся.

Она все собиралась их переделать: ей страстно хотелось устроить рамы с прочными и тяжелыми задвижками, да день за день откладывала. Доротея Карловна не отказалась бы соорудить и железные решетки, если бы это было принято, — безопаснее как-то; по этой причине она завидовала даже арестантам,

— Кто их тронет, — рассуждала она: — а у меня, Боже, какая ветошь. Сорок семь лет уже стукнуло этим рамам… Да, да, ей не изменяет память: впервые их сделали тогда, когда за нее сватался красивый драгунский поручик Эрнест Паулус, которому она так охотно отдала руку и сердце. В замужестве, однако, она прожила недолго — всего около двух лет. Эрнест, добрый и хороший муж, в общем серьезно прихрамывал: чересчур любил мотать деньги и под конец так было принялся расточать ее приданое, что если бы пожил больше, то, наверное, сделал бы ее нищей. Поэтому вышло кстати, что он рано убрался на тот свет. Премудрый Создатель знал характер кутилы и не дал ему веку. А как нынче ей жаль пропущенных тысяч! Она — молодая, неопытная, не умела управлять легкомысленным Эрнестом. Детей у них не осталось, чему в глубине души Доротея Карловна несказанно радовалась.

— Все лишний расход, говорила она: — а человеку и без того трудно жить: каждый шаг сопряжен с расходом.

И вот целые годы она изо дня в день усердно копила деньги, давая под драгоценные вещи взаймы кое-кому. В свой большой дом и флигель во дворе она ранее пускала жильцов; в последние годы почему-то стала всех бояться и, наконец, объявила, что квартир у нее не будет; флигель продала на снос, а весь свой большой дом сама занимала. Когда ее кто-либо спрашивал о причине такого уединения, она с удовольствием поясняла:

— Стара я и хочу покоя себе. Неужели я не вправе им пользоваться? Мне уже за седьмой десяток перевалило, а с квартирантами только сердце болит: там тебе не платят, здесь — сломали или поиспортили.

Иногда Паулус по вечерам зажигала на несколько часов огни, запиралась крепко-накрепко в своей комнате и тщательно считала деньги, любуясь магическим блеском золота и трепетно наслаждаясь звоном его. Алчная старуха переживала тогда высокие подъемы в своей душе; под сморщенной, землистого цвета кожицей ее лба пробегали тогда целыми вереницами жизнерадостные мысли, крайне удивительные по своему разнообразию, и ей неудержимо хотелось копить все больше и больше. Странности Паулус простирались до того, что она иногда, замкнув дом и в особенности свое святилище — спальню, ходила по городу с мешочком и собирала кусочки железа, обрезки материй и т. п. Из собранных таким образом лоскутов она подчас делала куклы, зайчики и потом продавала. Питалась она скудно, лишь бы только не умереть с голоду; в церковь никогда не ходила, только от поры до времени читала молитвы по своей книжке в тяжелом кожаном переплете с перламутровыми застежками. Нищие никогда не знали дороги к ее дому: Доротея Карловна не любила подавать милостыни и обыкновенно приходила в истое отчаяние, когда у нее кто-либо просил денег. Каждый день старушка энергично хлопотала; когда же ей случалось чрезмерно уставать, то время отдыха она любила проводить в своем большом саду, опускающемся крутым обрывом у самого конца, на северо-восточной стороне. В саду росли чудные яблоки, груши. Время от времени старушка даже позволяла себе разоряться на такую прихоть, как покупка двух-трех фруктовых деревьев.

Сегодня она уже посадила три груши и рассадила черную смородину, для чего в помощь дворнику Сосфену даже принаняла поденщика. Старушка с раннего утра не отходила от батраков, заставляя их почти беспрерывно там и сям подрезать не в меру широкие ветви, счистить бугорок или местами подсыпать земли.

— Сосфен, кто это ходил у нас по саду? — Смотри, вот следы, — резким, крикливым голосом спрашивала Паулус, тряся седой головой и быстро ковыляя по дорожке в коротком, будто полумужском пальто.

— Кто там будет бегать? Разве кошки да собаки, — отозвался флегматично Сосфен, не отрываясь от грабель и медленно, как бы нехотя, собирая в кучу осенний лист.

— Человеческие следы… Вот отчетливо сапог виден, а здесь даже ясный отпечаток подковок и гвоздей. Да что ты там мне будешь рассказывать…

— Барыня, где вы? столяр пришел, — сказала кухарка, пожилая женщина, появляясь в саду с засученными рукавами.

Паулус поспешно удалилась во двор, обронив попутно несколько укоризненных слов в сторону дворника и успев сделать распоряжение о перемене места цепному псу, сильно одряхлевшему в последние годы.