Ксю. Потустороння история - [13]

– На «Ленинском проспекте» еще есть вариант. Недалеко от метро.

– Не люблю я тот район.

– Давно там была?

– Ни разу. Заочно не люблю.

– Хорошо, есть ближе, на «Выборгской», но дороже и на маршрутке надо ехать.

– «Выборгская» – мне нравится.

– И маршрутка? От «Ленинского» пешком три минуты всего.

– А еще какие варианты?

– Тебе же «Выборгская» нравятся.

– А тебе нет.

– Я так не сказал. Я только объясняю: дороже и маршрутка.

– Тебе тоже нравится?

– Главное, что тебе.

– Да почти все равно, если честно.

– Тогда почему не «Ленинский проспект»?

– Потому что Ленинский.

– Издеваешься?

Я понимала: нет, девушка не издевается. Она очень любит юношу, ей хорошо с ним, ей приятно с ним говорить – все равно о чем, и чем дольше, тем лучше. Юноша тоже любит девушку, но на время забыл об этом, он почувствовал себя мужчиной, будущим главой семьи, ответственным, рассудительным и здравым.

Я смотрела и завидовала. Вот бы тоже сидеть так с кем-то и обсуждать что-нибудь, и любить друга друга. У меня этого не было. Вы скажете: еще бы, если с тобой повсюду персональный шофер и телохранитель, какие тут личные отношения! Ну, во-первых, не всегда Петр Петрович был рядом, во-вторых…

Во-вторых – сложнее. И одновременно проще. Я не влюблялась еще ни в кого. В Ясу была влюблена – как в подругу. Или как в сестру, которой нет. И Мишу Зборовича любила по-братски, он это ценил, но хотел большего. Наверное, я не очень нормальная была, потому что меня не сильно тревожили вопросы секса, в отличие от вас, несчастных.

Правда, у некоторых от природы, от темперамента. Яса признавалась мне, что с двенадцати лет мечтала о том, как станет наконец женщиной. Едва в ней произошли возрастные изменения, начала искать возможности. И в пятнадцать лет нашла.

– И поняла, что это мое, – рассказывала она мне. – Кто что в жизни находит, кто-то деньги, кто-то алкоголь, кто-то работу. А я это нашла. Подалась бы в порноактрисы, но родители убьют. Да еще болезней боюсь, приходится себя сдерживать.

– У тебя же сейчас есть кто-то.

– Двое, и третьего наметила. Но я ни с кем не хочу жить. А иногда так накатывает, что хоть на улицу беги и отдавайся первому встречному.

– Тебе лечиться надо.

– Скорей всего, – признавала Яса. – Но не хочу.

Вот такая она, так ей то ли повезло, то ли не повезло, а я с детства думала о другом. Выйти замуж, родить детей. Жить с интересным человеком. Делиться с ним мыслями. Заботы иметь общие. Короче, обычная, нормальная человеческая жизнь. В которой, конечно, много ненормального, но это ненормальное в пределах общей нормы.

Еще в одном окне был у меня папа. Он виделся почему-то персонажем какого-то фильма – сидит в подвале, связанный, окровавленный, ему что-то кричат, требуют в чем-то признаться, а он поднимает голову, усмехается и посылает всех матом – так, как никогда в жизни никого не посылал. И вообще не ругался. По крайней мере, я не слышала. Глядеть на это окно было больно, но закрыть я его не могла, пыталась отвлечься на другие.

В пятом, реальном окне, была казашка-официантка, которая приняла заказ, записала в блокнот и отошла, но я заметила, как она оглянулась, а потом что-то сказала бармену за стойкой, и они оба глядели на меня. Узнали? Откуда, как? Может, узнали и другие, все украдкой на меня посматривают. И обсуждают. И посмеиваются.

И еще одно воображаемое окно было у меня. С Сулягиным.

Когда мне было тринадцать, папа меня ему представил. В кинотеатре это было, на премьере очень патриотического фильма, куда съехался весь политический и экономический бомонд, чтобы все видели, как близка этому самому бомонду тема патриотизма. Сулягин тоже там был, вот папа и решил мною похвастаться.

– А это моя Ксения, Вячеслав Германович. У вас ведь тоже дочь такого возраста?

Сулягин что-то пробормотал. Вроде того, что дети – это счастье, пускай есть и проблемы. Но проблемы решаются, а счастье остается.

– Чем-то увлекаешься? – спросил он меня.

Вечная забота отцов – понять, чем увлекаются дети, и на этом основании построить их будущее.

Я хотела ответить честно, что пока ничем не увлекаюсь, кроме учебы и собственно жизни, которая мне нравится, но по лицу папы поняла, что лучше ублажить Сулягина чем-то конкретным.

– Рисую, Вячеслав Германович, – призналась я.

– Правда? И моя рисует. Станете художницами, тоже дело. И можешь Славой называть. Или дядей Славой, если старым кажусь (папа приподнял руки и развел их: ну, вы скажете, какая старость, вы потрясающе молодо выглядите!). Вячеслав Германович – трудно выговаривать.

– Я сумею, – сказала я с хвастливым достоинством, которое выглядело почти детским, но я – ради папы – начала подавать, я угадала, что Сулягину нравится детскость в девушках, вот и изобразила эту детскость. – У меня хорошо развитый артикулярный аппарат, мама тренировала. Корабли лавировали, лавировали да не вылавировали, Вячеслав Германович. Видите – легко. Но можно и дядя Слава, если вам приятно.

– Мне очень приятно. Как там? Корабли лавировали, лавировали, да не вырола… Черт, не так легко!

И он оскалился в улыбке. Щеки при этом испещрились морщинами, глаза сузились, как у азиата, коренные зубы обнажились, они были белее остальных, характерного мертвенного белого цвета, не свои зубы, протезы. Такую улыбку ночью представишь – до смерти напугаешься.