Ксапа хулиганка - [11]

Ксапа кладет НОСИЛКИ под ноги Седому и приглашает его на них лечь. Слов не знает, поэтому сама ложится, пример показывает. Потом его за локоть хватает, к НОСИЛКЕ тянет. Седой сердится, я улыбаюсь да посмеиваюсь.

— Клык, что твоей бабе от меня надо? — не выдерживает Седой.

— Садись на волокушу, мы тебя как кабана понесем, смеюсь я.

— Сам дойду.

Надоело мне это.

— Ты до ночи идти будешь. А с тобой Мудр посоветоваться хочет. Нас за тобой послал. Мы молодые, ходим быстро.

— Так бы сразу и сказал, — перестает спорить Седой и садится на НОСИЛКИ.

Пока идем, я рассказываю ему, что волокуша эта называется НОСИЛКИ.

Что моя ради них два шеста поломала и кучу ремней на куски изрезала.

К стоянке подходим, нас все общество встречает. И Мудр впереди.

Сейчас Седой узнает, что я его обманул, опять ругаться будет…

— Мудр! — кричу я. — Я сказал, ты с Седым говорить хочешь!

Я тоже иногда умным бываю. Правду ведь говорю. Седой меня так понимает, а Мудр по-другому! Кладет Седому руку на плечо и уходят они тихо беседуя.

Моя отдышалась, опять лямку на шею набрасывает, в дорогу собирается.

Не знаю, чем бы кончилось, но я Кремню хвастаюсь:

— За твоей матерью идем.

— ЧТО?! — ревет Кремень. Шагает к моей, рукой небрежно ее отодвигает, да так, что она с ходилок кувыркается. Сам в НОСИЛКИ запрягается.

— Ты, Кремень, чего мою женщину обижаешь? — еле поспеваю за ним.

Молчит Кремень. Только сопит сердито да ногами работает.

Приносим мы его мать. Она легенькая по сравнению с Седым, и истории рассказывает.

А Ксапа тем временем затеяла вторую НОСИЛКИ делать. Бабы опять на нее кричат, кулаками грозят. Тут уж Кремень на них рявкает так, что мне страшно становится.

— Скажи им, чтоб помогали Ксапе, — подсказываю я. Кремень говорит.

Бабы разбегаются, пока не побил. Мешать не будут.

Я помогаю Ксапе разорить второй вам, Кремень с Ворчуном идут за отцом Верного Глаза. А кто там дальше, я не вижу. Далеко до них.

Вторую НОСИЛКИ сделали. Мечталка говорит, я язык коверкаю. Надо говорить «носилка». Пусть будет носилка. Только идти собрались, Мудреныш велел мне третью носилку делать, отобрал мою носилку, ушел с Хвостом.

До темноты на трех носилках всех отставших перетаскали. Есть нечего, а все радостные, будто охотники с богатой добычей вернулись. Только Ксапа нерадостная, опять плачет вечером. Но уже не так плачет, а мне сквозь слезы что-то рассказать пытается. Я ее утешаю, а потом беру. Хорошо у нас получается. Дружно. Первый раз засыпает, меня обняв.

Я долго не сплю. Мудр тоже нерадостный был. Не сердитый, но и нерадостный. Озабоченный. Что-то Ксапа не так делает. Да много она не так делает! Два вама не поставить, люди под открытым небом спят. Шестов нет, ремней нет. Но перевал пройдем, будет лес, будут шесты. Охотники с добычей вернутся, будут шкуры — ремни нарежем. Не это Мудра беспокоит…

* * *

Так и пошло. Сначала вперед идем, груз несем, потом за старыми с носилками возвращаемся. Медленно идем. Но никого не потеряли. На четвертый день охотники из-за перевала мясо приносят. Головач с Мудром долго шепчутся. Затем Головач к нам подходит, Ксапу долго рассматривает.

У моей синяк на щеке пожелтел, сама грязная, пепел с потом по лицу размазывает. Мы все такие, но Ксапа — особенно.

— Это ты ее приласкал, — спрашивает.

— Нет, — говорю. — Мудреныш. Она его копье сломала. Без спросу взяла и сломала.

— Мои бабы тоже жалуются. Шесты вамов отняла и поломала на носилку.

Ты не давай ей озоровать.

— Она бы спросила, да слов не знает, — заступаюсь я.

— Носилка — вещь хорошая, но не давай ей озоровать, — повторяет Головач и уходит.

Только перевал прошли, одна баба, три полоски, рожать вздумала.

Моя — к ней. Я даже не удивляюсь. За повитухами иду. Пока привел, все кончилось. Обе довольные, обе тараторят — и, вроде, друг друга понимают.

Я ни одну не понимаю — каждая на своем языке говорит. Моя по пояс голая, малыша в свою одежку кутает. Хорошие у моей сиськи. Не то, что у баб степняков.

Повитухи меня, конечно, сразу прогоняют. Вечером узнаю, что зауважали мою сильно. Все правильно сделала, хотя сама не рожала. Откуда знают, что не рожала? Я с ней живу, я не знаю, они знают.

* * *

Слышу часть разговора между Мудром и Мудренышем. О Ксапе говорят.

— … Так, значит, плохо сделала? — напирает Мудреныш.

— А ты ей объяснял? По ее понятиям, по ее образу жизни — хорошо.

— Значит, хорошо?

— Но ты-то лучше девки знаешь, к чему это приведет, — смеется Мудр.

Пристаю к Мудру. Что на этот раз Ксапа учудила?

— Я старый. Мне интереса нет такие вещи объяснять, — смеется Мудр. — Ты у молодого спроси.

Пристаю к Мудренышу. Тот кривится, словно горьких ягод в рот набрал.

— Расскажи, — вступается за меня Мудр. — Клык — парнишка толковый.

— Когда мы от голода бегаем? — спрашивает Мудреныш. И сам отвечает:

— плохой, голодной зимой. Общество идет, старые да слабые отстают и замерзают. Возвращаться смысла нет, кто отстал — тот замерз. Охотникам легче, меньше ртов кормить. Первый раз летом от голода бежим.

— Так летом никто не замерз. Ксапа правильно делает.

— Ты же слышал, о чем мы с отцом говорили, — устало произносит Мудреныш. — Долина маленькая. Через два года голодать будем. Лишние рты не нужны. Ксапа этого не знает, как лучше старается.