Крысы - [37]

Но на святого Протасия и святого Трибуна Симе всерьез захворала, и Нини, глядя, как она лежит, уткнувшись в матрац, вспомнил покойника Столетнего. Девушка сказала:

— Слушай, Нини, если я помру, я хочу, чтобы повозка, и осел, и Герцог остались тебе. Понял?

— Но, Симе… — начал мальчик.

— Никаких «но, Симе», — перебила она. — Если я помру, мне уже не понадобится приданое.

— Ты не умрешь, Симе. Хватит, что отец твой умер.

— Молчи, глупый. Никакой отец не может умереть вместо кого-то. Слышишь?

— Слышу, Симе, — отвечал мальчик, оробев.

Она добавила:

— Взамен я прошу одного — не забывай, что я говорила тебе. Помнишь?

— Да, Симе. Каждый раз, как буду садиться на осла, я попрошу бога, чтобы он простил твои грехи, начиная с головы.

Симе вздохнула с облегчением.

— Правильно, — сказала она. — А теперь — глумись надо мной. У меня осталось мало времени, а надо еще помыться. Я спешу.

— Чего тебе, Симе?

— Плюнь на меня! — приказала она.

— Нет, Симе.

Она быстро состроила несколько страшных гримас.

— Не слышишь, что ли? Плюнь на меня!

Мальчик попятился к двери. В обострившихся чертах лица Симеоны ему почудилось лицо Столетнего и покойной бабушки Илуминады.

— Нет, Симе, ни за что.

В этот миг сквозь щели в окне просочился визгливый, жалобный крик. Симе застыла, только глаза ее слегка моргали в нервном тике — вдруг она закрыла лицо руками и истерически зарыдала.

— Нини, слыхал? — сказала она, всхлипывая. — Это дьявол.

Мальчик приблизился к ней.

— Это сова, Симе, не бойся. На чердаке за мышами охотится.

Тогда Симе откинулась на спину, расхохоталась и забормотала что-то непонятное.

На святую Эдитруду и святую Агриппину Симеона поправилась. Нини, малыш, встретил ее на Площади, она была еще бледна и пошатывалась и впервые с тех пор, как посвятила себя богу, не потребовала, чтобы он над ней глумился.

— Уже выздоровела, Симе? — спросил Нини.

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

С минуту они смотрели друг на друга, словно с затаенной какой-то мыслью. Наконец Нини спросил:

— Пойдешь в этом году ловить раков, Симе?

— Ох, малыш, — сказала она, — с этим покончено. Мне не до забав.

Начиная с того вечера раки стали почему-то избегать морд и рачешен Нини, Так было и в тихую погоду, и когда ветер дул — хоть южный, хоть северо-восточный. В сумерки раки выползали из своих ямок и нор под крессом и кружили возле рачешен, но на обруч не заползали. Как ни старался Нини, больше десятка наловить не удавалось.

Возвращаясь в землянку, он говорил дядюшке Крысолову:

— Симе меня сглазила.

Крысолов ожесточенно скреб себе голову под беретом.

— Ничего нет? — спрашивал он.

— Ничего.

— Значат, надо спуститься.

Однако Нини понимал, что весенние выводки нельзя уничтожать, и он снова принялся рвать одуванчики и ловить ящериц. Чтобы расширить круг клиентов, он ходил от дома к дому, предлагая одуванчики. Однажды Нини подошел к дому Браконьера, хоть и побаивался его хищной усмешки.

— Матиас, — спросил Нини, — не надо тебе одуванчиков для кроликов?

— Одуванчиков? Больно ты хитер, бездельник! Будто не знаешь, что я своих кроликов перерезал, когда началась чумка?

Нини смущенно заморгал, вдруг Браконьер схватил его за шиворот и, сощурив глаза, будто от резкого света, спросил:

— А кстати, ты не знаешь, какой это бездельник выпустил орленка, что был в гнезде в камышах?

— Орленок в камышах? — спросил мальчик, — Орлы не вьют гнезд в камышах, Матиас, ты же знаешь.

— А на этот раз свили, и, понимаешь, какой-то сукин сын перерезал проволоку, которой я привязал птенца. Ну, что скажешь?

Нини пожал плечами, в его глазах светилась невинность. Выпустив мальчика и торжественно скрестив руки на груди, Матиас Селемин прибавил:

— Скажу тебе одно, и постарайся раз навсегда это запомнить. Я еще не знаю, кто этот негодник, но, коли он мне встретится, я задам ему такую трепку, что у него пропадет охота соваться не в свои дела.

17

На Драгоценную Кровь Господа Нашего над холмами поднялось беспощадное, огненное солнце и сожгло сальвию и лаванду на склонах. Всего за одни сутки столбик в термометре подскочил до тридцати пяти градусов, и долина погрузилась в расслабляющую, душную дремоту. Под жгучими лучами земля на холмах трескалась, а расположенная в ложбине деревня была окутана ореолом удушливой пыли. С шелестом осыпались спелые колосья, а копны собранного ячменя, рассеянные по жнивью, оседали, ссыхаясь, как бывает к осени. От зноя всякая жизнь замирала, и могильную тишину полуденных часов лишь изредка нарушало жалобное чириканье воробьев среди высокой осоки. С закатом солнца от холмов веяло ласковой прохладой, деревенские жители пользовались этой передышкой, чтобы, собравшись в кучки у дверей домов, потолковать на досуге. С полей подымался запах сухой соломы, слышались зловещие выкрики ночных птиц, мошкара ритмично ударялась о стекла ламп или неутомимо летала вокруг них, описывая большие и малые орбиты. С холма Мерино доносилось посвистыванье выпей, разбуженные ими комары тучами вылетали из зарослей у речушки, и повсюду раздавался их назойливый писк. Летний сезон шел к концу, и люди, встречаясь на пыльных улицах, улыбались друг другу, и улыбки эти казались новыми морщинами на их лицах, опаленных солнцем и ветрами Месеты.