Крысы - [46]

И пока мадам Руссен сходит со ступеньки, отделяющей гостиную от столовой, ее супруг осматривает буфет, убранный нанятым для вечера официантом. Белые перчатки лакея с легкостью закройщика из хорошей мастерской прохаживаются по блюдам, полным пирожных, и симметрично раскладывают их в обычном порядке. Звяканье стекла, — перчатки выставляют напоказ этикетки, и мосье Руссен созерцает золотые головки расставленных бутылок, Мысленно он уже смакует шампанское, которое пьет только во время поездом в Париж. А пока что Филипп, в смокинге, завязывает галстук. Мадам Руссен подошла к сыну! и снимает у него с плеча пушинку. У мосье Руссена нет ни плохого, ни хорошего мнения о жене, — это его жена; жизнь свою он делит между конторой и домом, где не спеша, спокойно восстанавливает силы. Его умеренное тщеславие удовлетворяется уважением окружающих, которое возрастает по мере того, как лысеет его череп, как растет понемногу его слава коллекционера, и, благодаря удовлетворительным успехам в суде, укрепляется за ним репутация человека серьезного, вникающего в доверенные ему дела. И в качестве связующего звена — моральный авторитет жены, являющейся центром, вокруг которого группируются благонамеренные, разумные и консервативно настроенные элементы общества.

Но предвидение легкого опьянения волнует его и вызывает воспоминание о поездках в Париж два раза в месяц; там в домах терпимости он растрачивает на девиц избыток своей здоровой чувственности, которую никогда не могла удовлетворить добродетельная и холодная мадам Руссен. Сегодняшний вечер льстит его тщеславию человека, уважаемого всеми в городе, но сегодня же ритмы танго' пробудят в нем желание. Бедра молодых женщин манят к любви, он зальет свое желание искрящимся шампанским. И как человек благоразумный, который любит аккуратность в чувствах, так же как и в делах, он без особых страданий переждет две недели, отделяющие его от следующей поездки в Париж.

Он стоит около столов.

Фраки лакеев выделяются на темно-красных обоях, и как раз в этот момент слуга, исполняющий в доме обязанности шофера и лакея, задевает курчавой головой тарелку, висящую на стене. Адвокат трепещет; в нем проснулась скаредность коллекционера, и он быстро проскальзывает за открытый буфет, снимает старинную тарелку и убирает ее в горку. Он возвращается к мадам Руссен, которая вполголоса делает наставления сыну, в то время как шофер-лакей, с легким презрением к своим белым перчаткам молча садится около «добавочного» лакея.

— Главное, Филипп, не забывай танцевать с Симоной Верже, — у нее очень обидчивая мать и, ты сам знаешь, любит посплетничать.

— Хорошо, мамочка.

Филипп сегодня весел, очень весел. Барышням он с хвастливым видом будет рассказывать анекдоты для некурящих, за ужином выпьет несколько бокалов шампанского, что придаст ему смелости, и во время танцев  он сильней прижмет к себе Эвелину Майе; он сорвет поцелуй у молоденькой мадмуазель Сотрейль, она, бедняжка, никому не может отказать в поцелуе. А послезавтра, послезавтра он отправится за город в автомобиле вместе с Клер, с служанкой из пивной. Пока отец делится с матерью радужными надеждами на предстоящий вечер, он смакует все подробности будущей прогулки и падения этой тяжеловесной, несговорчивой, но такой аппетитной девушки. И самоуверенный, в благодушном настроении, предвкушая скорое удовлетворение желания, спокойствие, которое на этот раз не будет нарушено глупою сентиментальностью, он говорит родителям:

— Я пойду поговорить с Леони.

— В вестибюле все в порядке.

— Я не затем, а спросить ее, fie знает ли она, как живется Сардеру; говорят, он ищет службу.

Мосье Руссен оборачивается к сыну, засовывает большие пальцы в проймы смокинга, задирает подбородок и говорит так, словно произносит защитительную речь:

— Мы получили немало анонимных писем об этом субъекте; произвели даже некоторое расследование, не давшее никаких определенных результатов; во всяком случае его репутация в нашем городе подмочена, и ему нельзя здесь оставаться.

— Было расследование? Вероятно, по поводу смерти старого графа?

— Да, самоубийство весьма загадочно. Письма он не оставил. Обычно же самоубийцы стремятся оправдать свой поступок.

— В самом деле странно.

Филипп резко отчеканивает слова; мать тонким голосом заявляет: «Отсутствие религиозного воспитания, отсутствие послушания католической церкви создает ненормальных людей». Молодой человек подымается на ступеньку, проходит под люстрой, скользит по паркету, подходит к роялю, за который усаживается талер, и обращается к скрипачу-итальянцу, на карие южные глаза которого свесились длинные волосы, пока он натирал смычок канифолью:

— Играйте, главным образом, модные танцы.

— Хорошо, мосье, — говорит пианист и берет аккорд, словно аккомпанируя своему певучему говору.

Филипп выходит из зала; он перегибается через перила.

Леони, сухопарая фигурка которой словно вделана и радиатор, опирается на стол, покрытый ковром и смахивающий на стол тайной вечери на старинной картине. Сын ее стоит перед лестницей, прислонясь к колонке, которую возглавляет стеклянный шар. Он спокойно слушает мать, переставшую шепелявить с тех пор, как ей вставили искусственную челюсть. Филипп слышит: