Крысы - [42]

Но он не смеет коснуться ее тела, не смеет приблизить свое лицо к ее губам, он не посмел взять ее за руку, когда та была совсем близко и перебирала бахрому на подушке. Он робеет перед этой женщиной в соку, ибо, когда он не чувствует своего превосходства, он делается неловок. Ее, тридцатилетнюю женщину, не обольстить так легко, как мидинетку. А ведь она была любовницей Сардера, и при этой мысли ненависть, на мгновение заглушенная желанием, вновь закипает, и он все еще чувствует в теле боль от недавней потасовки. Когда Сардер покинул «Отель-дю-Сюд», Филипп устремился к дому Эвелины. Ему не терпелось поведать кому-нибудь свою ненависть, и в смятении чувств он ощутил желание повидать двоюродную сестру, которая была немножко старше его и которой он уже не раз поверял свои несложные тайны.

Но особенно тянуло его к Эвелине воспоминание о связи ее с Жаком. Ему хотелось отплатить за то, что он оказался не на высоте, когда ему публично было нанесено оскорбление, а двоюродная сестра могла быть полезным союзником.

Пламя освещает платье, сквозь него просвечивают массивные ноги; когда Эвелина нагибается к камину, под темными завитками. мелькает белая шея. Пламя растет и мягким золотым отсветом золотит спину Эвелины. На стену ложится огромная тень, так как лампочка, поставленная на столик, дает слабый свет, и пламя камина отбрасывает на стену между видом Венеции и тарелкой темный силуэт молодой женщины. Дрова горят, издают сухой треск. Пламя лижет чугунную доску с гербом, которая попала сюда из разоренного имения, и тяга уносит желтые светлые языки, потерявшие свою первоначальную синеву.

Эвелина разгибается, поясница слегка ноет, и она потягивается, чтобы размять онемевшие ноги и отделаться от шума в ушах.

Она присаживается на краешек дивана. Глаза еще ослеплены ярким пламенем, нагревшееся платье обжигает колени. Филиппу опять виден разрез между грудями, прижатыми друг к другу.

— Так ты, говоришь, Филипп, что повздорил с Сардером?

Она натягивает черное платье на икры и закидывает руки за голову, чтобы не прислоняться к стене. Она смотрит на Филиппа. Теперь у него не тот изголодавшийся взгляд, что за минуту перед тем, он не старается коснуться сестры, приблизить голову ей к лицу, будто принюхивающаяся собака. Она даже вынуждена была от него отодвинуться, слегка смущенная ярким проявлением в нем чувственности. «Все же в нем еще много от школьника», и теперь, когда ей удалось остановить первый порыв, она усмехается, думая о его ребяческой истоме. Коренастый, с короткой шеей, с прыщами вокруг подстриженных усиков, полнокровный, он не может изгладить из ее памяти объятий Сардера. От воспоминания о нем дрожал у нее голос, когда она только что произнесла его имя; ей хочется услышать о человеке, которого ока ненавидит. И лицо полнокровного юноши скоро исчезает из гостиной, окутанной теплой полутьмой, и остается одно воспоминание. Даже ее теперешний любовник, блестящий Пердье, не может изгладить из ее памяти племянника старого графа.

Теперь Филипп не стремится подсесть к сестре, желание его тускнеет, ибо ушибленные локти и бедра дают себя знать, когда он выпрямляется, чтобы рассказать о сцене в «Отеле-дю-Сюд». 

— И когда у меня вырвалось несколько слов о странной смерти его дядя, он, как животное, как потерявший самообладание преступник схватил меня и повалил на пол.

— И ты позволил?

Эвелина скрестила руки на коленях; представление о силе Жака, вызванное Филиппом, затем воспоминания о его крепких объятиях, о здоровом теле, дававшем ритм их любви, охватило ее, словно она чувствует его присутствие; и когда Руссен отвечает:

— Позволил! Ты не лишена остроумия, Эвелина, он силен как вышибала; впрочем, он влачит жалкое существование со своей швейкой.

Эвелина бледнеет, руки впиваются в колени, судорожно сжимают их. Мучительное сладострастие сменяется яростью, и теперь в воспоминании встает уже не тот Жак, который сжимал ее в объятиях, но Жак, который высмеивал в ней светские предрассудки. Он бросил ее ради желтоволосой — девчонки из простонародья. Ради девчонки в потертом, надставленном платьишке, которая корпит над иглой и, верно, совсем не образована. В ней снова заговорила гордость богатой, пользующейся уважением, холеной женщины. Предпочесть ей, женщине независимой, ободрашку, да это просто оскорбительно! И в ней пробуждается злоба, усыпленная сытым, ленивым существованием. Две ненависти на расстоянии метра друг от друга, метра бархата, метра дивана, на расстоянии, которое вскоре сводится к полуметру, так как со словами: «Он всегда был анархистом» Эвелина пододвигается к Филиппу, который отвечает: «Анархистом и, вероятно, убийцей».

— Убийцей! — подхватывает Эвелина. Это слово кажется ей чудовищным, несправедливым: пусть ее бывший любовник сбился с пути, пусть он революционер, но — убийца, это уже слишком. 

К Филиппу возвращается свойственная ему самоуверенность; он восстанавливает в памяти все подробности драки. Злоба подгоняет его, он нагромождает все доводы, какие приходят ему на ум, только бы доказать сестре, что от Сардера можно всего ожидать. Он не стесняется в выражениях, и Эвелина страдает, — теперь уже не только воспоминание о ночах любви будоражит ее взвинченные нервы, но страх, что она отдавалась убийце. И когда она говорит: «Все это хорошо, но где же улики?» в ее голосе слышится волнение.