Крысолов - [38]

и от скуки лениво ковырял в зубах.

— Стой здесь и смотри за детьми, никуда их не отпускай, — сказал Хоуард Розе. И подвел мальчика к палатке. — Мальчик ранен, — сказал он немцу по-французски. — Нельзя ли получить бинт или кусочек пластыря?

Немец улыбнулся все той же казенной невеселой улыбкой. Потом ловко осмотрел ребенка.

— So, — сказал он. — Kommen Sie, entrez.[65]

Старик с мальчиком вошли за ним в палатку. Фельдшер перевязывал обожженную руку немецкому солдату; кроме них тут был еще только врач в белом халате. Его знаков различия не было видно. Санитар подвел к нему мальчика и показал рану.

Врач коротко кивнул. Повернул голову мальчика к свету, с каменным лицом посмотрел на нее. Потом развел грязные лохмотья на груди, взглянул. Демонстративно вымыл руки. И прошел через палатку к Хоуарду.

— Придете опять, — сказал он, дурно выговаривая по-французски. — Через час, — он поднял палец. — Один час. — Опасаясь, что его не поняли, достал из кармана часы и показал на стрелки. — В шесть часов.

— Bien compris, — сказал старик. — A six heures.[66]

Он вышел из палатки, недоумевающий, встревоженный: что-то его ждет? Не нужен же целый час, чтобы перевязать неглубокую ранку.

Но ничего не поделаешь. Вступать в долгий разговор с этим немцем опасно; рано или поздно английский акцент его выдаст. Он вернулся к детям и повел их подальше от палатки.

Утром — каким далеким казалось теперь это утро! — гардероб Шейлы несколько пострадал: она потеряла штанишки. Ни ее, ни других детей это не волновало, но Хоуард не забыл о потере. Сейчас самое время поправить беду. Сначала, как жаждал Ронни, пошли на площадь посмотреть на немецкие танки; а десять минут спустя Хоуард повел детей в небольшой магазин готового платья поблизости от госпиталя.

Он толкнул дверь и у прилавка увидел немецкого солдата. Отступать поздно, только вызовешь подозрение; старик постоял в стороне, выжидая, пока немец покончит с покупками. И, стоя так, поодаль, узнал в немце санитара из госпиталя.

Перед немцем на прилавке лежала маленькая стопка одежды: желтый свитер, коричневые детские штанишки, носки и курточка.

— Cinquante quatre, quatre vingt dix,[67] — назвала цену плотная немолодая женщина за прилавком.

Немец не понял ее скороговорки. Она несколько раз повторила; тогда он придвинул к ней лежащий рядом блокнот, и она написала на листке сумму. Немец взял блокнот, посмотрел изучающим взглядом. Потом старательно вывел под цифрами свою фамилию и номер части, оторвал листок и подал женщине.

— Вам заплатят после, — кое-как выговорил он по-французски. И собрал отложенное платье.

— Не забирайте вещи, пока не заплатили, — запротестовала женщина. — Мой муж… он будет очень недоволен. Он страшно рассердится. Право, мсье… это просто невозможно.

— Так хорошо, — равнодушно сказал немец. — Вам заплатят после. Это хорошая реквизиция.

— Ничего хорошего тут нет, — гневно сказала хозяйка. — Надо платить деньгами.

— Это есть деньги, хорошие германские деньги, — ответил санитар. — Если вы не верите, я позову военную полицию. И пускай ваш муж берет наши германские деньги и говорит спасибо. Может быть, он еврей? Мы умеем обращаться с евреями.

Женщина ошеломленно уставилась на немца. В лавке стало очень тихо; потом санитар собрал свои покупки и важно вышел. Женщина смотрела ему вслед, растерянно теребя клочок бумаги.

Хоуард выступил вперед и привлек ее внимание. Она очнулась и показала ему детские штанишки. Хоуард посоветовался с Розой о цвете и фасоне, выбрал пару для Шейлы, уплатил три франка пятьдесят сантимов и тут же в магазине надел девочке обнову.

Хозяйка стояла и перебирала его три с половиной франка.

— Вы не немец, мсье? — спросила она хмуро и опять взглянула на деньги.

Хоуард покачал головой.

— А я думала, немец. Может, фламандец?

Нельзя было признаваться, кто он по национальности, но в любую секунду кто-нибудь из детей мог его выдать. Старик направился к двери.

— Норвежец, — сказал он наобум. — Моя родина тоже пострадала.

— Я так и думала, что вы не француз, — сказала женщина. — Уж и не знаю, что только с нами будет.

Хоуард вышел из лавки и прошел немного по Парижской дороге в надежде никого там не встретить. В город входили еще и еще германские солдаты. Хоуард шел некоторое время в этом все густеющем потоке, напряженный, ежеминутно опасаясь разоблачения. Но вот наконец и шесть часов; он повернул назад, к госпиталю.

Детей он оставил возле церкви.

— Не отпускай их от себя, — сказал он Розе. — В госпиталь я зайду только на минуту. Подождите меня здесь.

Он вошел в палатку, усталый, измученный опасениями. Санитар еще издали его заметил.

— Подождите здесь, — сказал он. — Я доложу Herr Oberstabarzt.[68]

Он скрылся в палатке. Старик остался у входа и терпеливо ждал. Вечер наступал прохладный, теплые лучи солнца были приятны. Как бы чудесно остаться свободным, возвратиться на родину. Но он устал, очень, очень устал. Если бы только пристроить детей, можно и отдохнуть.

Из палатки вышел врач, ведя за руку ребенка. Этот новый, незнакомый ребенок сосал конфету. Чистенький, совсем коротко, под машинку остриженный мальчик. В желтом свитере, в коричневых коротких штанишках, носках и новых башмаках. Все на нем было новехонькое, и Хоуарду показалось, будто эти вещи ему знакомы. От мальчика сильно пахло зеленым мылом и дезинфекцией.