Крыши Тегерана - [44]

В эту ночь я сплю сном младенца. Наутро я вижу, как жители квартала собрались около куста и все одновременно говорят.

— Кто это посадил?

— Зачем?

— Да, и почему красная роза?

— Почему здесь? В этом нет никакого смысла.

— A-а, красная роза! Помните плакаты?

— Плакаты? Ах да, плакаты, я помню плакаты.

— Красный — это цвет страсти и цвет революции.

— Красный — также цвет любви.

— И цвет крови.

Вдруг все умолкают, вспомнив, что именно на этом месте пролилась кровь Доктора, и в воздухе повисает благоговейная тишина. Ахмед смотрит на меня. Он ничего не говорит, но его взгляд выражает очень многое — в конце концов, мы, персы, мастера бессловесного общения. Я иду в дом и возвращаюсь с лейкой.

— Нам надо по очереди ухаживать за этим кустом, — произносит кто-то из толпы, пока я поливаю куст.

— Да, обязательно, — соглашаются все. — Ради Доктора.

16 ШИРИНА ПЕРЕУЛКА

Никто не знает о состоянии господина Мехрбана в тюрьме. Госпожа Мехрбан приходит к нам через день пообщаться с моими родителями. Она выглядит постаревшей по сравнению с первой нашей встречей, когда ее платье, туфли и сумка сочетались по цвету, умело была нанесена косметика, а волосы были чистыми и красиво причесанными. Теперь она, похоже, не слишком заботится о своей внешности. Она постоянно плачет, волнуясь, как там ее муж в тюрьме. Моя мать изо всех сил старается ее утешить, угощает специальным травяным чаем, помогающим от депрессии.

— Он горький, — деликатно жалуется госпожа Мехрбан.

— Чем горше вкус, тем лучше исцеляющая сила, — объясняет мать, поощряя подругу допить чай.

Госпожа Мехрбан говорит, что теперь ей труднее пережить разлуку с мужем, потому что она начала привыкать к его присутствию. Они так сожалели о потерянных годах! Они и представить себе не могли, что он снова исчезнет. Надолго ли на этот раз? Он уже не молод, и одному богу известно, сможет ли он, с его сердцем, перенести физические и духовные лишения, которым каждодневно подвергаются заключенные.

Все это напрасные жертвы, продолжает госпожа Мехрбан. Все понимают, что шаха никогда не свергнут. Что нужно сделать оппозиции — так это проникнуть в правительство, чтобы повлиять на постановления и законы, относящиеся к тем, с кем обошлись несправедливо. О революции не может быть и речи. Она добавляет, что господин Мехрбан был обеспокоен заметным религиозным подтекстом в размышлениях и философии молодых революционеров. Он считал, что подъем религиозного фундаментализма воздвигнет новые непреодолимые барьеры для достижения демократии в Иране. Мой отец кивает и говорит, что господин Мехрбан всегда точен в анализе политической ситуации.

Однажды вечером моя мать неосмотрительно упоминает в разговоре Доктора. Я сижу всего в нескольких метрах от госпожи Мехрбан и вижу, как ее лицо моментально бледнеет. Голова ее повисает, женщина делает несколько коротких, резких вдохов и валится на пол. Я успеваю поймать ее, прежде чем она ударится лицом. Бросаясь к нам, отец ругает мать за то, что упомянула Доктора.

— Молодец, сынок, — говорит он. — Отнесем ее в спальню.

Ее тело вялое и безжизненное, руки болтаются в воздухе. Она тяжелая, но я полон решимости нести ее без помощи отца, который идет на шаг позади. Мать бежит на кухню за своими природными снадобьями. Сердце у меня колотится, я уверен, что госпожа Мехрбан скончалась от сердечного приступа.

Кожа у нее на лице сделалась морщинистой и желтоватой. Губы посинели, словно ей не хватает кислорода. Я кладу ее на кровать и просовываю руку под шею, чтобы приподнять голову. Приходит мать с горячим сладким чаем и пытается влить его в рот госпожи Мехрбан. Родители переговариваются, отдавая указания, и обмахивают ее газетой, брызгают в лицо холодной водой, велев мне держать ее голову повыше.

Через несколько секунд госпожа Мехрбан приходит в себя и принимается горько рыдать, проклиная шаха, его семью, САВАК, американцев и британцев, которые поддерживают его у власти.

Ночью я никак не могу уснуть, тревожась о господине Мехрбане и его судьбе в шахской тюрьме. Избивают ли они его прямо сейчас? Прижигают ли опять ему кожу, как в прошлый раз? Кричит ли он? Молит о снисхождении? Или он столь же дерзок и решителен в ненависти к режиму, каким был Красная Роза и, возможно, Доктор? Хорошо бы пришел Ахмед с сигаретами.

Я наконец засыпаю, и мне снится тот вечер, когда забрали Доктора. Я вижу человека с рацией. Взгляд его неотступно следует за мной, губы шепчут что-то, и на щеку Доктора обрушивается кулак. Я вижу его хищные глаза — снова, снова и снова. У него тонкие брови. Лоб в морщинах, длинные волосы аккуратно зачесаны назад. Я ненавижу его. Я хочу сбежать вниз и не дать ему ударить Доктора, но не в силах пошевелиться.

Теперь на меня пристально смотрит Доктор. Он, должно быть, недоумевает, почему нет самолета для побега, почему я не жертвую собой ради спасения его и Зари, как Хамфри Богарт в «Касабланке». Наверное, он удивлен, почему я выдал его. Человек с рацией посылает мне воздушный поцелуй. Я открываю рот, и с моих губ срывается душераздирающий вопль.

В октябре в Тегеране обычно бывает тепло, но в этом году очень холодно. Хотя на крыше спать уже невозможно, мы с Ахмедом проводим наверху много времени. Чем холоднее погода, тем тише в нашем переулке, и мы спокойно уходим в глубины наших душ, чтобы понять события, кажущиеся непостижимыми и несправедливыми. Я ощущаю перемены в Фахимех, Ахмеде и себе самом. Мы стали ближе друг другу. Каждый день после занятий мы с Ахмедом мчимся к женской школе, чтобы проводить Фахимех домой. Мы часами вышагиваем вместе по улицам, иногда не произнося ни единого слова, и все же в конце дня нам не хочется расставаться. Если же мы разговариваем, то всегда об отдаленном будущем — о времени, когда все мы станем взрослыми, успешными, образованными и будем путешествовать по свету. Никто не хочет оставаться в тени смерти Доктора.