Крыши Тегерана - [19]

Я ухмыляюсь в ответ. Она говорит, что больше всего любит рисовать людей и пейзажи, и показывает мне картинку, где изображена бабка Ахмеда и ее покойный муж. Бабушка стоит под деревом, а он идет к ней, на лице его — радость. Она, похоже, не замечает, что он всего в нескольких метрах от нее.

— Он был добрым, — говорит Зари. — Когда мне было столько лет, сколько сейчас Кейвану, он, бывало, угощал меня конфетами.

Есть там карикатура на Ираджа в окружении девушек. Глаза у него широко открыты, словно он пытается съесть ими каждую.

— Ты наблюдательная женщина.

— Трудно не быть наблюдательной, когда чувствуешь, что его взгляд прожигает в тебе дырку!

Она громко смеется.

Я тоже смеюсь, но про себя жалею, что не могу добраться до этого сексуально озабоченного придурка и вырвать из глазниц его круглые бесстыжие глаза.

Зари достает семейный альбом и показывает фотографию Переодетого Ангела.

— Она красивая, правда?

Переодетый Ангел примерно такого же роста, как Зари. Длинные прямые волосы закрывают плечи и спускаются до самой талии.

— У нее тоже голубые глаза. Как и у тебя.

— Это русские корни. У большинства девушек из нашей семьи голубые глаза. Кстати, это единственный раз, когда она сняла паранджу перед камерой.

— У тебя лицо светится, когда ты говоришь о ней.

— Она моя лучшая подруга, — отвечает Зари. — Ее настоящее имя Сорайя. Она необыкновенная девушка. Она помнит наизусть все стихи Хафиза, представляешь?

— Невероятно, — говорю я, думая о том, какое это, должно быть, изнурительное умственное напряжение — запомнить так много. — Кстати, ты когда-нибудь пробовала гадать по стихам Хафиза?

Это распространенный обычай в Иране, когда закрываешь глаза, загадываешь желание и открываешь книгу наугад, чтобы найти ответ.

— Угу, — признается Зари. — Мне это нравится, но Доктор говорит, что это оскорбительно для Хафиза. Он говорит, Хафиз вовсе не собирался написать гороскоп.

Я смеюсь. Мне хочется сказать, что Доктору не помешало бы смотреть на вещи проще, но я сдерживаюсь. Вместо этого я говорю:

— На днях я принесу книгу Хафиза, и мы погадаем месте. И не скажем Доктору. Это будет еще один наш маленький секрет.

Ее лицо освещается лучезарной улыбкой.

— Да, мне бы этого хотелось.

Однажды я стою рядом с ней, пока она моет посуду на кухне.

— Ты переживаешь из-за поездки в Америку? — спрашивает она.

— Переживаю?

— Понимаешь, ты будешь один так далеко, в незнакомой стране. И потом, ожидания твоего отца: я слышала, он возлагает на тебя большие надежды. Все это тебя не беспокоит?

Она перестает мыть посуду и смотрит мне в лицо, потом поспешно извиняется:

— Прости, если тебе кажется, что я излишне любопытна.

— Нет, что ты.

В голове у меня звучит голос матери: «В Африке люди умирают от голода, а ты хочешь, чтобы я беспокоилась из-за того, что отец посылает тебя в Штаты? Может, для тебя Бангладеш — более подходящее место?»

Я вспоминаю случай, когда я, раздосадованный упорным желанием отца отправить меня в Америку, сказал матери: «Видишь? Твое машинное масло не помогает мне выбраться из панциря. Я по-прежнему не в состоянии обсуждать с ним свои проблемы. Так что перестань, пожалуйста, заливать это зелье мне в глотку».

— Ты прав, мое лекарство не помогает, — призналась она. — Какая жалость!

После этого она удвоила дневную дозу.

— Это точно должно помочь.

Мои губы расплываются в улыбке.

— Чему ты улыбаешься? — спрашивает Зари.

Я рассказываю ей историю про машинное масло. Она от души смеется и говорит, что я здорово подражаю своей матери.

Чтобы ответить на ее первый вопрос, я объясняю, как на днях отец пришел домой с журналом, который друг прислал ему из Европы.

— Там были фотографии трех последних лет с краткими комментариями, — поясняю я. — Голодающие в Биафре, чилийская мать, бегущая к машине «скорой помощи» у морга, чтобы узнать, нет ли среди казненных в тот день ее сына, сидевшего в тюрьме, и многое другое. Меня особенно потряс один снимок. Маленькая двенадцатилетняя девочка была изнасилована нигерийскими солдатами в Биафре и оставлена в канаве умирать. Снимок был сделан уже в больнице, куда ее доставили. Ей сказали, что скоро к ней приедет мама, и она улыбнулась.

— О господи.

Зари прикрывает рот ладонью.

— Такого рода вещи помогают увидеть многое в перспективе, — говорю я.

Она становится ужасно печальной. Потом на ее прекрасном лице появляется задумчивая улыбка.

— Ты так умеешь сопереживать. Я люблю в тебе это.

Когда она произносит слово «люблю», меня пронизывает дивное чувство. Господи, вот если бы она выбросила из этой фразы лишние слова!

В последнюю субботу августа, почти за месяц до окончания лета, мы с Ахмедом добываем две розы и преподносим их девушкам. Роза, которую Ахмед дарит Фахимех, красная, что означает: он ее любит. Я дарю Зари белую, а это значит, что мы с ней хорошие друзья. Девушки искренне тронуты этим жестом. Фахимех обнимает Ахмеда и целует его в щеку. Зари пожимает мне руку и говорит, что я очень милый. Потом она засовывает розу в волосы, смотрит мне прямо в глаза и улыбается. Я немедленно краснею. С этого дня я замечаю, что Зари старается принарядиться, когда мы приходим к ней домой.