Крыши наших домов - [2]

Еще одно пробуждение.

На этот раз я долго не открываю глаза, словно оттягиваю это удовольствие. И слышу шепот — оказывается, даже шепот у разных людей разный!

— Когда проснется, позовите, пожалуйста, меня.

— Обязательно.

Это мама, это ее шепот.

— Я уже проснулся.

— Очень хорошо. Не разговаривать, капитан!

Вот он, длинный, сухой, очкастый человек. В прорези халата зеленая армейская рубашка и, зеленый галстук. Он высится надо мной белым столбом, и только где-то под потолком его совиная голова с круглыми очками. Его глаз я не вижу — очки выстреливают в меня солнечными бликами. Я всегда побаивался врачей и сейчас почувствовал ту же привычную робость.

— Вы должны лежать совершенно молча. Это для вашего же здоровья. Можете предаваться воспоминаниям или извлекать квадратный корень из десятизначных чисел. Ясно? А теперь все-таки скажите несколько слов. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

— Боли есть?

— Где?

— В грудной клетке, справа.

«Ага, значит, он попал мне в грудь!»

— Нет.

— Слабость?

— Да.

— Голова кружится? Тошнит?

— Нет.

— А хорошо на этом свете?

— Да.

— То-то же... У вас здоровье молоденького бычка, сударь. Лежите и поправляйтесь.

Он еще раз метнул в меня солнечный зайчик и ушел. Я остался лежать и поправляться. Мама была рядом. Я мог вспоминать и извлекать квадратные корни. Для этого, видимо, у меня впереди очень много времени. Если человек ранен в грудь, если вызывают мать, если по ночам дежурит медсестра, если нельзя разговаривать... Словом, если учесть все это, — мое дело кислое.

Так что же, буду вспоминать...

«Алма-Ата улица Мира 33 квартира 7 Лободе Антонине Сергеевне. Получил новое назначение завтра выезжаю Ленинград все хорошо целую крепко Андрей».

Я не сообщил матери всю правду. Ничего хорошего в том, что я получил новое назначение и уезжаю в Ленинград, не было. Я просто не хотел расстраивать ее. Да и что изменится, если я напишу, что для меня этот перевод в другой округ не только неожиданность, но неожиданность неприятная?

— Голова! — сказал мне мой начальник заставы майор Быльев. — Другой бы на твоем месте на одной ножке прыгал. Заставу дают! Капитана присвоили!

На моем месте действительно надо было радоваться, ведь здесь я оставил много печального. Прошлой осенью от меня ушла жена. Лида всегда была честной и сама сказала, что уходит к другому человеку.

Я любил Лиду давно, еще с курсантских лет, и она уехала со мной на границу, оставив дом, родных, институт. Возможно, я был невнимательным, какими всегда оказываются мужчины, когда любимые становятся их женами. Я не носил ей цветов, хотя на границе их прорва. Но не мог же замполит возвращаться на заставу с какими-то там васильками-незабудками! Теперь я понимаю, что это ерунда и никто даже не хихикнул бы мне вслед, случись такое.

Дело, конечно, не в цветочках.

Я понимаю: ее угнетала тишина, а она любила большие города. У нас же белка жила в скворечнике и сбегала вниз, когда я выходил из дому. Белка забиралась на мое плечо и ждала леденец. Однажды к заставе подошли кабаны и перепугали Лиду. Еще бы! Косули паслись сразу за оградой.

— А может быть, тот, другой, и впрямь лучше меня, и это главная причина? Лида часто ездила в Брест за покупками, на консультации в институт, на сессии — вот тогда, должно быть, и познакомилась с ним.

Когда она объявила мне, что уезжает, я ушел из дому; мне неприятно было оставаться с ней, прячущей слезы. Она сказала:

— Если захочешь, напиши.

— Я не захочу.

— Брест. Главпочтамт, до востребования.

— Я не захочу.

Вернулся — Лиды уже не было, но в квартире долго еще стоял запах ее духов и вещей.

Казалось, скоро забуду. Была и нет, и нечего думать о ней. Я не ушел в отпуск, глушил тоску дорогой. Пятнадцать километров в день, дождь там или снег, мороз или весенняя ростепель — пятнадцать километров вдоль границы, вдоль Буга, за которым — уже на польском берегу — высились шпили костела и труба маленькой фабрики.

Но боль не ушла, она забралась внутрь и жила во мне живым существом. Я все-таки любил жену, и она снилась мне. Она была моей первой женщиной, и я никогда не хотел другую. Брось, повторял я, это же измена, в конце концов. Еще Шекспир писал: «О женщина, имя твое — Непостоянство». Ну дрянь, ну гадина, ну стерва... И тут же возражал себе: нет, и не дрянь, и не гадина, и не стерва. Просто полюбила, вот и все. Это право каждого человека — любить. У нас нет детей. Вот если бы у нас были дети, она тысячу раз подумала бы. Да и так, наверно, перемучилась, прежде чем решилась уйти. Не очень уж все это просто, наверно.

И вспоминал, как она помогала мне стягивать сапоги, до колен вымазанные дорожной глиной, — по полпуда глины на каждом. И тащила чайник — скорей, скорей горячего! Она засыпала над книгой, ожидая, пока я вернусь. Она хорошо знала, как нелегок мой труд.

Я шел и вспоминал, и гнал от себя воспоминания, а они лезли, назойливо, как весенняя мошкара, да хуже, чем мошкара, потому что от них нельзя было отмахнуться. Один только раз я почувствовал облегчение. Возвращаясь с границы, дал здоровый крюк и вышел к старой кряжистой сосне. Когда-то, еще до войны, чьи-то добрые руки укрепили на ее макушке тележное колесо. Кто-то хотел, чтобы прилетали аисты, селились на этой сосне, выводили потомство. Началась война, немцы пришли сюда в первый же день. И — рассказывали очевидцы из соседних сел — согнали пленных мостить дорогу. Немцы уже устали убивать просто так, им надо было пощекотать себе нервишки, убивать с фантазией. Кто-то из них сообразил загонять пленных на колесо. «Прыгай!» Человек прыгал, в него стреляли влет, как в утку на охоте. Не прыгал — тоже стреляли. Раненых добивали на земле.