Крымский цикл - [4]

После обеда – ну, про обед разговор особый и не к ночи – нас вместе с поручиком Успенским направили на преужасное сонмище, именуемое штабной игрой. Собственно, никакая это не штабная игра, просто некий хорошо выглаженный полковник чуть ли не из самого Парижа ознакомил нас с соображениями командования по поводу предстоящего десанта в Крыму. Я не особенно внимательно слушал эту очередную сказку Шехерезады. Такие монооперы предназначены исключительно для поднятия нашего духа. Выглаженный полковник предложил задавать вопросы. Вопросов, естественно, не последовало; тогда он, вероятно, несколько обиженный подобным нашим отношением, вопросил нас сам по поводу, так сказать, иных мнений.

Тут уж меня начали подталкивать в спину. Иные мнения – это,действительно, по моей части, правда, ежели настроение этому соответствует. Нельзя сказать, что за эти самые мнения меня тут очень любят, скорее, совсем даже наоборот, тем более, мои высказывания приписывают моей, якобы дружбе с Яковом Александровичем. Само собой, среди марковцев и корниловцев, а особенно среди прихлебателей Фельдфебеля считаться другом Якова Александровича даже как-то неприлично. Обычно я отмалчиваюсь, но ежели спрашивают – отвечаю искренне, что его другом не являлся и не являюсь. Хотя быть другом такого человека, как Яков Александрович, почел бы за честь.

В общем, не понравился мне этот полковник, и я попросил слова. Вначале я сослался на слабое военное образование, многолетнее окопное одичание и три контузии, попросив покорнейше все сие учесть и только с учетом этих смягчающих обстоятельств выслушать мои недостойные соображения.

Соображения же были до чрезвычайности просты. У нас три неполные дивизии без тяжелого вооружения, конфискованного союзничками, а равно и наших продовольственных запасов, конфискованных ими же. Вдобавок, флот, вернее, то, что от него осталось, мы не сможем использовать из-за отсутствия денег на топливо и в связи опять-таки с запретом все тех же упомянутых благодетелей. У большевиков же в Крыму стоит целая армия; считающаяся «трудовой», но имеющая легкое стрелковое вооружение, стоит у Сиваша и ковыряет для господ комиссаров крымскую соль. Большевистский флот, хотя и небольшой, но, как показал прошлый год, вполне боеспособный, опирается на наши бывшие черноморские базы, имея, помимо всего прочего, союзником флот кемалистских мятежников. Да и Крым после зимней «чистки», проведенной ублюдком Пятаковым и его башибузуками, не способен дать нам даже минимального пополнения.

И, наконец, даже в случае удачи, красные заткнут с севера крымскую «бутылку» и повторится прошлогодняя ситуация. Так сказать, дурная бесконечность в действии.

В заключение меня подмывало высказать предложение о наличии у нашего командования секретного способа хождения по морю, аки по суху. В этом случае, да еще с резервом в виде взвода архангелов с огненными мечами можно гарантировать нашему десанту процентов этак сорок успеха. Впрочем, последние соображения я придержал при себе.

Сказанного, однако, хватило. Полковник и возразить не успел, как один из камер-лакеев нашего Фельдфебеля поспешил заметить, что штабс-капитану Пташникову чрезвычайно милы здешние пляжи и что он ждет-не дождется купального сезона. Признаться, я и не ожидал, что у меня осталось то, что называют нервами. Во всяком случае, я довольно вежливо предложил автору этой реплики вместе со мной и, само собой, c его высокоблагородием господином полковником первой же шаландой отправиться в Крым, дабы разведать все на месте, а по возвращении рассудить, кто прав, а кто нет. Тут уж надлежало высказаться и полковнику, но он внезапно в самом примирительном тоне заявил, что без колебаний отправится в Крым в компании с ветераном Чернецовского отряда. Это уже было интересно, поскольку свой Чернецовский крест я на кителе не ношу – он у меня без планки. В общем, как только вся эта ворчащая свора расползлась, я подошел к нашему парижскому гостю. Дело в том, что я его не помню у Чернецова, хотя те славные и страшные недели вспоминаю часто. Чаще даже, чем величайший из великих, Ледянящий из Ледяных анабазис.

Оказалось, что полковник, – собственно, тогда он был капитаном, – все-таки был у Чернецова, но недолго. Под Дебальцевым его контузило, и он был переправлен в Ростов. Меня он запомнил, а вот я его, к стыду своему, нет. Тут, по логике, обязана была появиться бутылка, и бойцы за общим столом должны были помянуть минувшие дни. Но бутылки не оказалось, полковник спешил, да и пить с ним мне как-то не хотелось. Прощаясь, он глубокомысленно посоветовал мне не впадать в пессимизм, поскольку великие державы нам помогут, а большевиков через месяц свергнут разъяренные крестьяне.

Ну да… Помогут… Свергнут… Езжай лучше в Париж, оптимист хренов… Ладно, Бог с ним со всем. Вернусь к дневнику.

Да, следующая атака красной чухны должна была быть последней. Но чухна что-то долго возилась, и тут вестовой позвал меня в штаб. Там уже был штабс-капитан Дьяков, а бледный, едва державшийся на ногах подполковник Сорокин радостно тыкал ему обрывок телеграфной ленты. Когда я появился на пороге, обрывок был предъявлен и мне. Это был наш пропуск в новый, 1920 год: штаб корпуса разрешил нам отступать на Мелитополь, и мы имели шанс дожить до первого января. Правда, не все…