Крымская повесть - [45]
Поручик шагнул к лошади и взял ее под уздцы.
— Извозчика отпустить, но номер мы запомним, — приказал он. — Шумливого господина обыскать. Эй, мальчик, ты что делаешь? Что у тебя в руке?
Симонов успел выхватить самопал, вырвал из цепких Витькиных пальцев коробок спичек, бросил вниз с откоса.
— Попытка на покушение? Задержать обоих. И бородатого лешего и рыжего дьяволенка.
Закончилось все тем, что и господина Симонова, и Витьку обыскали, а затем усадили прямо на осыпь рядом со шлагбаумом. Из сторожки слышалось жужжание телефона-вертушки. Поручик куда-то дозванивался.
— Зачем полез со своим самопалом? — сердился Симонов. — Говорил же!
— А вы чего? Обещали — кулаком! Чего ж не двинули?
— Ишь какой! Сразу попрекать.
Часовой настороженно глядел на Симонова. Наверное, отрывки разговора долетали до него. Часовому совсем не хотелось получить промеж глаз. Потому он и прикрикнул на задержанных:
— Эй, вы там!
— Чего кричишь?
— Поспокойнее!
— А мы и так до сей минуты были спокойны. Зато теперь слегка побеспокоим тебя.
Симонов поднялся, взял Витьку за руку и пошел на солдата. Тот щелкнул затвором. Тучный Симонов был отличной мишенью. И за двадцать сажен не промахнешься.
— Назад!
— Это ты подай назад! — прикрикнул на солдата Симонов. — Хочешь стрелять — стреляй. Только помни, что стрелять в супостата солдату сам бог велел, а целить в своего же, в русского, — свинство. А стрельнешь в меня — станешь убийцей. Так тебя все и будут понимать. Даже родные батюшка с матушкой. Стреляй, коли хочешь быть нелюдем…
Выскочивший из сторожки поручик увидел спины удалявшихся Симонова и Витьки. Похоже было, что они ссорятся. Во всяком случае, оба размахивали руками. Слов слышно не было.
— Как смел? — кинулся поручик к солдату и даже поднял руку, но сдержался, а чтобы жест выглядел невиннее, покрутил ус. — С какой стати отпустил их?
— Так ведь грудью на штык шли. Что же — в своих стрелять?
— Какие они свои? Чужие они! — Поручик смотрел вслед удаляющимся спинам. — Портплед бросили. Что же в нем? Гм!.. Бутылки. Странно.
А Симонов и Витька шагали назад, по направлению к городу, и ссорились почем зря.
— Я сразу понял, что ты парень с ненужной заковыкой в голове… Из-за тебя оставили им три литра водки и окорок. Коли бы не ты со своим самопалом…
— Нет, это вы виноваты!
— Ну, ну! Поосторожней! Не дорос еще… Раз говорю, значит, так и есть.
Вдруг Симонов остановился и сверху вниз посмотрел на Витьку. Витька не отвел глаз.
— Внука бы мне! — пробормотал Симонов. — Хочешь шоколадку? Только в кармане у меня нет. Придем в город — куплю. Не грусти. Завтра обходной маневр придумаем. Если удастся, морем поплывем…
Однако наутро они попробовали пробраться в Севастополь иным путем — через Симферополь. Тут их на выезде из города на Бахчисарайскую дорогу задержал другой патруль — казачий. Генерал Меллер-Закомельский, растерявшийся и напуганный развитием событий, догадался на всякий случай расставить патрули на всех трактах, ведущих из Симферополя к другим крымским городам.
Напрасно Симонов объяснял, что вместе с внуком едет в Севастополь проведать больного брата.
— Не велено! — отвечали Симонову. — Возбраняется!
Есаул, произносивший это «не велено!», надувал щеки, для чего-то таращил глаза и в этот момент очень походил на игрушечного китайского мандарина, преисполненного собственного, но никому не понятного мандаринского достоинства.
Симонов откупился тридцатью целковыми. Сминая их в потном кулаке, есаул пробормотал:
— Душа моя — что? Она нормальная. Но какой прок в моей душе, если она послушная? А ей не велено! Не ве-ле-но! Вот в чем обида!
— Рабы! — сказал Симонов. — Рабы рабами управляют!
— Согласный я, — радостно согласился есаул. — В этом все! Только что же делать?
Симонова и Витьку вернули в Ялту. И не просто так, а под конвоем…
«Очаков» уходит в бессмертие
Но сегодня этот присыпанный желтой шуршащей листвой город-гордец был нервен, неспокоен и неожиданно говорлив.
