Крылья земли - [16]

И вот тогда меня спас только мой большой опыт и привычка к осторожности в воздухе. У нас был один ориентир, в самом начале, помните, я говорил, что мы прошли одно селение недалеко от места вылета? Когда я увидел его огни в разрыве облаков, я на всякий случай сделал вычисление нашей скорости. Мой второй пилот, он же штурман, в чьи обязанности это входило, не сделал этого. Если бы я тогда понадеялся на него, было бы худо. Если бы я этого не сделал, я бы теперь вам ничего не рассказывал, а пенсию мою получали бы родственники. Не обязательно быть суеверным, бросать гривенники в Байкал, но осторожным в воздухе надо быть всегда. Я тогда смог, наконец, по этому своему расчету скорости определиться и принял решение: итти в сторону, на другой аэродром. Туда теперь уже было ближе, чем до места нашего назначения, и, кроме того, было рискованно возвращаться в этот снегопад. «Кажется, пронесло», — сказал Манухин. «Подожди еще радоваться, горючего уже в обрез, — сказал Вася Рюпин. — Если не дотянем, тогда что?» — «Тогда я буду сажать машину на лес, если мне разрешит командир, — сказал Семен, который чувствовал себя виноватым. — Мне это приходилось делать однажды, когда я был военным летчиком. Надо только бросить осветительную ракету над местом посадки…» — «Обязательно надо бросить ракету, — сказал я. — Как-то приятно предварительно увидеть место аварии. Потому что на лес не только вы, но даже и я не посажу. А если посажу, то нас к утру уже медведи сожрут. Тут на сотни верст ни души».

В таких приятных разговорах мы все-таки дотянули до города, куда я теперь вынужден был прийти. Я пришел сюда только в силу крайней необходимости. Как будто я тогда предчувствовал: перед городом нас снова встретил снег, который сразу мокрыми хлопьями залепил стекла кабины. Около города было два аэродрома; на дальнем было оборудование для слепой посадки, а на ближнем не было. Я пошел на ближний, потому что у меня уже совсем не было горючего. Я связался по радио с этим аэродромом, для нас зажгли огни старта, и когда мы подошли, было приятно увидеть белые, зеленые и красные огни посадочной полосы. Земля, на которой стоишь твердо, была уже близко.

Я вам рассказывал, что такое взлет, но самое трудное это не взлет, а посадка. Даже когда все видно. Найдя аэродром, самолет планирует и выходит так, чтобы попасть на посадочную полосу. В плохую погоду землю видно только уже метров с пятидесяти, но в это время еще не поздно уйти на второй круг. Самолет идет к земле под углом, и на высоте метров в двенадцать его начинаешь выравнивать в горизонтальное положение над землей. В этом положении идешь уже на высоте около метра со скоростью, постепенно снижающейся до ста километров, — со ста шестидесяти при планировании. Эта часть пути при посадке называется выдерживание, скорость несколько гаснет, и машина с высоты в двадцать пять сантиметров должна «упасть» точно на три точки и пробежать по земле. Если в это время она во что-нибудь врежется, скорости у нее достаточно, чтобы разбиться. По мере пробега скорость гаснет окончательно, и самолет посажен; и только теперь вы можете сказать себе, что на этот раз все кончилось благополучно.

Когда мы зашли на посадку, попрежнему шел мокрый снег, землю было видно плохо, и я не знал этот аэродром. Я не попал на полосу и вышел параллельно ей, мне лучше было бы тогда же садиться, но я не знал аэродрома и снова ушел вверх. При этом мы сбились с разворота и второй раз вышли к полосе под углом и увидели под собой ангары и совсем уже близко стоянку других машин; на них садиться не стоило. Когда я зашел третий раз над полосой, со старта дали ракету; это помогло мне ориентироваться. Я стал сажать машину, хотя и не на полосу, но все же параллельно ей, там, где ничего не должно было быть, кроме снега. Я посадил машину, и мы вышли посмотреть, где сели. След колес отчетливо был виден в снегу. Мы прошли до конца и увидели, что колеса коснулись земли в полутора метрах за оврагом, занесенным снегом. Мне стало сразу жарко, и, несмотря на снег, я снял с себя шапку. «До сих пор не понимаю, — сказал тогда Вася Рюпин, — почему семье летчика после гибели платят десять тысяч пособия, а семье бортмеханика только пять. Сейчас бы мы все были равны. К тому же не я сажал машину». — «Вася, ты знаешь, что я сегодня сделал все, что мог, — сказал я ему, — мы могли вообще сегодня не сесть». — «Я это знаю, — сказал Вася, — я вас вовсе не хотел задевать, Николай Семенович. Просто, мы все перенервничали сегодня».

Поставив машину на стоянку, мы пошли к диспетчеру. Там я должен был на обороте бюллетеня, выданного мне метеостанцией, написать, как оправдался прогноз погоды. Я им это написал, и меня потом за эту запись вызывали объясняться. Некоторые слова им не понравились. От диспетчера мы пошли в столовую и увидели там знакомых ребят. «Откуда вы взялись здесь?» — спросили они. «От сырости мы взялись», — сказал я. «Заблудились в снегу», — объяснил им Сеня Чебаков. «А что сегодня у вас едят? — спросил Рюпин. — Опять котлеты? У нас тоже были котлеты. Надоели эти котлеты», — сказал он и стал есть, и мы все тоже стали есть, потому что почувствовали, что были очень голодны. Через день мы были уже за тысячу километров от этих мест…