Крылья ужаса - [20]

Люда только-только успела усесться и глотнуть полстакана, как Виктор (так звали писателя) начал читать. Читал он одновременно искренне и артистично, иногда переходил чуть ли не на крик, но тем не менее получалось отлично.

Первый рассказ был про смерть эксгибициониста. Про скандальную смерть. Кто-то хихикал в углу в ответ на сценки в рассказе; девушка в зеленом плакала; кто-то бесшумно пил стакан за стаканом — так уж действовал рассказ.

Под конец чтения Люда поцеловала писателя.

Комната была уже в дыму, почти во мраке, только лишь в островках света. Чтение перешло в бессвязное, чуть истерическое обсуждение: одни твердили Виктору о его герое и о своих печалях одновременно, другие укоряли его за ужас, третьи наливали ему в стакан вина, чтоб он отошел. Беседа то вспыхивала общая, то распадалась по маленьким кружкам из трех-четырех человек, то перекидывалась от Гурджиева до Достоевского или до личных видений…

У Люды уже возникло полубезумное настроение. Однако Ира часто вставала пред ее глазами. В тихом бреду она начала рассказывать одной своей приятельнице об эротико-оккультной ситуации Иры, и о том, как ее спасти.

— Да, если с любовью и милосердием — все можно, — отвечала та. — Только дурость должна быть во время этого спасения; если по-умному делать: ничего не получится — съест она себя… Дурости побольше.

— Это вы точно заметили насчет дурости, — бросил на нее взгляд подвернувшийся Костя.

— Нет нет, — вмешался вдруг толстый человек в очках, художник. — Извините, я слышал ваш разговор и все понял. Ее, Иру, нельзя спасти, слишком ее утроба демонична.

— О, Боже, какая у вас интуиция, чутье, но что вы о ней знаете, демонолог этакий…

— Да я и говорю, что эксгибиционизм героя — вдруг потянул за руку Люду откуда-то появившийся лохматый человек со стаканом вина — не носит характер некрофилии, хотя обнажается герой Виктора фактически перед своей собственной смертью; нелепо тут видеть трупный эксгибиционизм макаровских героев, Виктор — это не Макаров. Тут эксгибиционизм жизни, сексуальное заигрывание со смертью с целью как-то выжить, черт побери, выжить на эротике…

— Да, и я говорю, что Виктор — не Макаров. — отвечала Люда.

— Нельзя, нельзя так, господа! Все равно ждет что-то страшное…

— Страшное надо сделать смешным…

— Никогда, никогда это не удастся, пока есть страх за «я»…

— А если он будет побежден?

Опять вмешался художник:

— Ваша Ира, Людочка, ужасна не своей похотью, а разумом… Но пусть, пусть, ищите экспертов, чтоб ее спасти…

— Но Витек определенно талантлив, — раздался голос слева. — Конечно, у него нет этой… сверхдостоевщины, но все же для начала очень недурно… даже блистательно.

Наконец, Люда, повинуясь новому порыву, отвела в сторону Костю и рассказала ему об Ире — он, Костя, великий «соединитель», подумала она, он проникает во все кружки, самые странные, и может посоветовать по большому счету…

Костя спокойно выслушал ее и после молчания, которое вошло в нее как метафизический подарок, вдруг сказал:

— Думаю, что найду такого человека, который мог бы ей помочь… Вполне вероятно… А, может быть, сейчас махнем к Петру? Что-то здесь слишком шумно. Отсидимся за чаем.

Люда согласилась. Правда, расставаться со всеми было жалко, и вместе с тем Люде хотелось побыть в спокойствии. После бесконечных поцелуев, вздохов, как будто прощались на полмесяца, а не всего на несколько дней, Люда выбралась на улицу вместе с Костей…

…Петр быстро впустил своих экзотерических друзей к себе в квартиру; идти пришлось мимо комнат родителей, которые добродушно-недоброжелательно относились к знакомствам своего сына, астронома по специальности.

— Буржуазны, как Эйфлева башня, — шутил о них Петр.

Ритм отключений сразу увел всех троих.

Разговор заметался от совершенно сумасшедших и диких историй, случившихся с разными людьми, до утонченных нюансов, связанных со спонтанной реализацией абсолютного Я.

В «историях» же всегда был заложен смысл, тайно-невероятный смысл, далекий и от логики, и от добра и зла, и от всего «человеческого», тайный смысл, превращающий эти истории в какой-то космологический бред, как будто такие случаи словно специально подкидывались нашим героям.

Одна история, впрочем не такая уж значительная, почти обыденная, совсем умилила Люду.

Речь шла о малыше из дома, где жил Петр, мальчике, который хотел покончить самоубийством, и падал для этого с низкого второго этажа, но таинственным образом не повреждался. В течение месяца раза два-три в неделю он так упорно падал, точно в заколдованном круге, будучи не в силах добиться своего, пока секрет его не открылся. Один мальчуган с соседнего двора так и прозвал его потом: «павший ангел» — и эта кличка прилепилась к нему. Но после всей этой истории он вдруг стал необычайно умнеть, словно ум для него оказался формой его любимого занятия: самоубийства…

А потом дух ее возвращался к бытию, к тому бытию — высшему — такому неуловимому, такому сладостному и вечному, точно бездна, скрывающаяся за «формулой» Я есть Я!

И вместе с тем все время в сознании Люды мелькали загадочные картины, провалы, нет, судьба Иры немного отодвинулась, но вдруг возникли на первом плане все наиболее невероятные личности или «существа» ее последних встреч: Мефодий, «Настенька», и один их непонятный «знакомый», затмивший все приходившие ей на ум. И слышались, вспоминались намеки на его «логово», на каких-то странных созданий там…