Крылья Севастополя - [83]

Иногда издали доносился голос Маши:

— Кричите, будет легче.

Не знаю, следовал ли ее совету, мне казалось, что я не кричу, во всяком случае сжимал зубы до немоты в скулах. Были секунды, когда я куда-то проваливался, видимо, терял сознание, потом снова начинались муки. Наконец услышал: «Гипс!» — и понял, что операция завершена. Меня отвезли в палату.

Утром Маша появилась в палате, подошла ко мне:

— Как спали?

— Нормально, спасибо.

Она вдруг зарделась, веснушки вспыхнули еще ярче.

— Крепко вы меня вчера обнимали, — смущенно сказала она и оголила руку выше локтя: я увидел черные синяки — следы моих пальцев. Стало невыносимо стыдно.

— Простите, Машенька, — пролепетал я.

— Да уж прощаю, — безоблачно улыбнулась девушка. — Если бы синяки были только на руках… А то тут, — она провела пальцем по талии, — еще хуже.

Я чувствовал себя очень неловко. Думал: «Ах, Машенька, Машенька… И она еще шутит!»

А она, приветственно вскинув руки, отошла к соседней койке, где лежал раненый летчик-истребитель, присела на стул.

— Ну, как вы себя чувствуете, товарищ майор?

Раненый ничего не отвечал, молчал. Я видел, как Маша осторожно, очень нежно погладила своей ладошкой его большую руку.

— Все будет хорошо, товарищ майор, — ласково звучал голос девушки, — вы только не волнуйтесь, наш главный — прекрасный хирург…

Майор молчал.

Вскоре я узнал печальную историю моего соседа. Его подбили в жарком воздушном бою над Перекопом, куда он со своей эскадрильей сопровождал штурмовики Ил-2. Четырем парам «яков» пришлось отбивать атаку нескольких десятков «мессеров». И они отбили. Все «илы» вернулись домой, майор сбил одного «мессера», еще одного подбил. Но в какой-то момент ведомый прозевал атаку Ме-109, и самолет комэска был прошит очередью. Мотор «яка» заглох, майора ранило. Истекая кровью, он дотянул до своей территории, посадил самолет в поле, но при посадке машина перевернулась, летчику сильно повредило ноги. Когда его вытащили из самолета, он был без сознания.

Это был крупный, очень сильный мужчина лет тридцати. Руки — что лопаты, на короткой шее — крупная голова с коротким ежиком.

Когда я поступил в госпиталь, он уже находился там недели две. Ему сделали операцию, ноги заковали в гипс, но температура продолжала оставаться высокой. Сняли гипс, и обнаружили на одной ноге омертвение тканей. Приговор врачей был суров: начинается гангрена, ногу нужно ампутировать. Майор не соглашался.

Днем он лежал молча, безучастно смотря в потолок. А ночью, когда впадал в забытье, стонал, бредил, по-чапаевски кричал: «Врешь, не возьмешь!» Своими ладонями-лопатами обхватывал толстые металлические прутья на спинке кровати и гнул их, как проволочные. Когда его немного отпускало, он смотрел на свою «работу», смущенно улыбался и говорил сам себе: «Опять буянишь, майор».

Маша по секрету сообщила, что у майора, кроме ног, поврежден еще и позвоночник, каждое движение причиняет ему адскую боль, и просто удивительно, как он не кричит криком.

— Прямо железный человек! — восхищалась она.

У меня дела быстро пошли на поправку. Я уже на костылях выходил во двор погреться на солнышке. Часто навещали друзья: Шабанов, Уткин, Емельянов. Пришел как-то Мордин: их эскадрилья уже прилетела в Скадовск, Друзья сообщали новости: под Севастополем затишье, но это затишье перед бурей — в ближайшее время начнут выкуривать оттуда немцев. Основная борьба в эти дни шла на морских маршрутах, между Севастополем и Констанцей. Караваны врага без конца шныряли туда-сюда, разведчики перехватывали их, наводили ударную авиацию и топили. Приказ был такой: ни один немецкий транспорт не должен дойти до порта. Топить, топить беспощадно!

Погода в конце апреля испортилась, над морем нависли низкие облака, это усложнило разведку и наведение, но напряжение боевой работы не спадало. Саша Емельянов с радостью сообщил, что их экипажу дали самолет (Хохлову — тоже) и они уже несколько раз ходили на задание.

Я им завидовал. И клял судьбу за то, что она в такой неподходящий момент (не сегодня-завтра Севастополь будет освобожден!) кинула в госпиталь. С надеждой поглядывал на правую ногу, закованную в гипс.

А у майора положение с каждым днем все осложнялось. На разможженной ноге начали темнеть пальцы. Необходима была немедленная ампутация. Откуда-то привезли хлороформ для общей анестезии. С раненым долго говорил главврач, уговаривал согласиться на операцию.

— Нет! — твердо ответил майор. — Сегодня — одну, завтра — другую… Не хочу жить обрубком. Отрежете без согласия — пущу себе пулю в лоб. Виноваты будете вы.

Потом приходила Машенька. Она сидела у его кровати, худенькая, хрупкая, в ослепительно-белом халате, с шапкой непокорных огненных волос, выбивающихся из-под белой косынки. Нежно-нежно гладила руку, с болью в голосе говорила:

— Ну зачем вы так? Не надо упорствовать. В конце концов главное — голова, руки… сердце человека. А без ноги жить можно. Протез хороший сделают. У вас жена, сын, ждут вас. Соглашайтесь, я прошу вас, очень.

Майор посветлевшим взглядом смотрел на Машу, подносил ее маленькую ручку к губам, легонько прикасался к ней.

— Нет, Машенька. Спасибо за доброе сердце, но — не могу.