Крылья Севастополя - [82]

«Не хватало еще влезть в эту кашу!» — мелькает мысль. И тотчас прямо перед носом самолета вспыхнуло огненно-черное пламя, отрывисто гаркнул правый мотор, самолет кинуло в сторону и со свистом потянуло вниз.

Шабанов тотчас убрал газ левого мотора, чтобы не сорваться в штопор, и со снижением начал разворачиваться вправо. Внизу, до самой Евпатории, расстилался белый ковер облаков. Мы заскочили за облачность, обстрел прекратился.

— Как у тебя дела? — спрашиваю Шабанова.

— Разбит правый мотор, — говорит Володя. — Сейчас отрегулирую триммера[7], пойдем на одном моторе. Сфотографировать успел?

— Успел, Южную проскочили…

Я огляделся. Лампочка на фотоаппарате все еще мигала. Нажал кнопку, выключил. И только сейчас почувствовал, что правая нога немеет, а унт наполняется теплой жидкостью. Кровь! Я взял кислородный шланг (теперь уже бесполезный) и туго перетянул ногу выше колена. Глянул вправо: чуть ниже уровня головы светились две пробоины, развороченный осколком дюраль напоминал лопнувшие зерна кукурузы, которыми нас в детстве баловала мама. Посмотрел влево: точно такие же две пробоины. Как же осколки не продырявили мне голову? Ах, да! Я как раз наклонился влево, следил за Херсонесом, вот они и просвистели над головой. «Ты, сынок, в рубашке родился», — не раз говорила мне мама. Действительно, в рубашке!

Володя добавил газу левому мотору, самолет над облаками пошел в горизонтальном полете. На изуродованный снарядом правый мотор больно было смотреть, в плоскости зияли пробоины.

— Все целы? — спросил Шабанов.

— Удивительно, но целы, в фюзеляже пробоин, наверное, двадцать, — доложил Бондарев.

— Меня чуть задело, — сообщаю как можно спокойнее.

— Конкретно? — забеспокоился Володя.

— Пустяки… В ногу.

— Крепись. — И уже Бондареву: — Передай: идем на одном моторе, садимся в Скадовске, штурман ранен.

— Не надо, — возразил я.

— Надо! — упрямо произнес Володя.

Кончилась облачность, под нами Тарханкут, скоро Скадовск. От потери крови меня стало подташнивать. Надо отвлечься.

— Витя! — зову Бондарева. — Ты бы спел чего-нибудь, а то что-то невесело стало в нашем доме.

— Это запросто! — весело откликается Бондарев. Щелчок в микрофоне, и вдруг раздается его баритон: «Я на подвиг тебя провожала…». К его баритону присоединился бас Лаврентьева.

Да, с такими парнями не заскучаешь!

Шабанов посадил самолет на одном моторе точно у «Т», будто на тренировочном полете, отрулил в сторону, выключил мотор. К самолету кинулись техники, летчики — все, кто в этот час был на аэродроме. Окружили, рассматривая развороченный правый мотор, изрешеченный фюзеляж. Меня вытащили из кабины, положили на свежую зеленую травку в ожидании санитарной машины. Спрыгнул на землю Володя Шабанов, подошел ко мне, присел, заглянул в глаза:

— Ну как?

— Порядок.

— А что же с кислородом?

Техники уже орудовали в самолете. Сняли фотокассету, отправили в лабораторию. Начали проверять кислородное оборудование. Оно оказалось в полной исправности. Просто после проверки системы на земле механик закрыл общий вентиль, находящийся в фюзеляже, а перед вылетом открыть забыл. Короче говоря, проявил халатность, которая едва не стоила нам жизни.

Из задней кабины вылезли Бондарев и Лаврентьев — целые и невредимые. Удивительно: фюзеляж, где они находились, изрешечен, а у них — ни царапины!

Механик самолета залез в кабину и начал выволакивать оттуда огромные ватные чехлы, которые засунули туда в Птаховке, чтобы после посадки в Скадовске зачехлить моторы и сохранить в них тепло — ночи еще были холодные. Эти-то чехлы и спасли стрелков: все осколки застряли в вате, их вытряхивали, как горох…

Подъехал Рождественский. Не стал принимать рапорт Шабанова, подошел ко мне, спросил:

— Потерпеть можете? Сейчас придет машина.

И правда, через аэродром уже мчалась санитарная машина. Молодая девушка-фельдшер тут же разрезала на ноге унт, комбинезон, сделала перевязку. Пока она возилась со мной, прибежал фотолаборант, доложил Рождественскому:

— Товарищ подполковник, пленка отличная, через полчаса снимки будут готовы.

Христофор Александрович круто повернулся ко мне, сказал:

— Спасибо, штурман.

Мне казалось, голос его чуть дрогнул.

* * *

Не думал я, что придется вынести столько неприятностей. Главный госпиталь Черноморского флота в то время находился в Тбилиси, за тысячу километров от Скадовска. А в этом небольшом полевом госпитале был всего один хирург (он же главврач), женщина-терапевт да несколько сестер. Когда меня привезли с аэродрома, хирург, осматривая ногу, сказал:

— Надо удалять осколки. Но у нас нет новокаина. Придется потерпеть немного.

Положили меня на операционный стол. Ноги, конечно, привязали, хоть я и обещал не дергаться. У изголовья встала огненноволосая девушка в солдатской гимнастерке — медсестра Маша. Сказала:

— Держитесь за меня, товарищ старший лейтенант, не так больно будет. — И улыбнулась.

Когда началась операция, я сразу почувствовал, что это значит — резать по-живому.

Дальше — хуже. Оказалось, что осколки пробили ткань и врезались в кость. Пришлось их выковыривать, поврежденную кость вычищать. У меня все плыло перед глазами…