Крылья рока - [5]

Шедший сзади воин крикнул: «Хватайте сукиного сына!», а двое других бросились на Зипа, но тот, развернувшись, нырнул в туннель подземелья, метнулся мимо мусора и крыс, закрыл за собой грубую дверь и задвинул изнутри надежный засов.

***

Два дня спустя Хаким сидел на скамейке в парке Обещание Рая — одном из тех мест, которые очень не любил посещать.

Он считал, что, будучи рассказчиком, является нейтральной стороной в войне между ранканцами и Харка Бей за обладание Санктуарием. Но в глубине души не мог не принять чью-то сторону, а поскольку его сторона была стороной Илсига, чьей земле он когда-то принадлежал и чьи горести теперь разделял, Хаким был чуть-чуть замешан в дело помощи революции.

В этом не было ничего нового, он был чуть-чуть замешан в дело бывшего работорговца Джабала, чуть-чуть замешан в дело церберов принца-губернатора.., говоря по правде, замешан во все, имеющее отношение к его любимому, окутанному ночным мраком городу.

Хотя и не переставал твердить себе, что, какой бы примечательной ни была ситуация, он не окажется в ней замешан. Революция, возможно, самое значительное событие в истории Санктуария, но что может быть опаснее. В ней участвовали и ранканцы, и илсиги, которые вместе боролись — хотя одни не сознавали этого, а другие не хотели признавать — против отвратительного матриархата бейсибцев.

Дожидаясь пригласившего его на встречу человека, напомнил себе Хаким, что он уже старик и не дожил бы до старости, если бы был глупцом. Хотя теперь, стараясь держаться в стороне от неприятностей, сказитель начинал чувствовать революционный запал — политика, как известно, удел стариков, именно старики посылают молодых умирать во имя принципов Он, правда, пытался не впадать в крайности, подобно тем, с кем воевали илсиги: бейсибцам, ранканцам, нисийцам и кому там еще, кто попирал пятой эту несчастную полоску песка, именуемую Санктуарием.

Кем бы ни был приславший записку, приглашая его на встречу («Хаким, ради рассказа, который будет гвоздем этого сезона, я жду тебя на скамейке под зонтичной сосной в парке Обещание Рая через два дня»), он страшно рисковал: даже при дневном свете бейсибцы не приветствовали массовые сборища. А двое в эти дни уже толпа.

Бунтовщики впервые попытались связаться с ним, хотя, как думал Хаким, им следовало сделать это гораздо раньше: без слухов, без подобающих рассказов об их героизме и успехах, без создания образа грядущей революции восстание было обречено на поражение.

Две светловолосые бейсибки с обнаженными грудями прошли мимо, опустив выпученные глаза, скромно прикрытые вуалями; за ними семенили бейсибцы-мужчины и замыкали шествие мальчишки-илсиги с опахалами.

Когда процессия миновала его, Хаким глубоко вздохнул.

У него не было никаких доказательств, что именно бунтовщики прислали ему записку: он только сделал предположение, которое вполне могло оказаться ложным. Записку могла отправить любая из этих рыбоглазых женщин с учеными змеями, удалявшихся сейчас со своим эскортом.

Хаким протер усталые слезящиеся глаза: последнее бесчестье, обрушившееся на несчастный Санктуарий, переполнило чашу его терпения. С каждым днем росли кучи булыжника, отмечая счет жертвам. Сироты уже превосходили числом детей, имеющих родителей; банды беспризорников, опасные, как жившие на деньги нисибиси отряды смерти, наводняли город ночами во время действия (везде, кроме Лабиринта, поддерживать порядок в котором было невозможно) установленного бейсибцами комендантского часа.

Когда-то Санктуарий в издевку называли задним проходом империи — но по крайней мере он был частью чего-то постижимого. Ранканская империя, живая и деятельная, была творением человеческих сил. Харка Бей же и ее колдуны установили в Санктуарий царство сверхъестественного ужаса, которое — и с этим соглашались жрецы и Илсига, и Рэнке — должно было пробудить вскоре гнев древних богов.

Илсигский жрец неистовыми проповедями (читаемыми тайком в развалинах старого города, расположенных на север от Санктуария) предупреждал, что, если население города не объединится и не изгонит почитателей Бей, боги скоро похоронят город в морской пучине.

Некоторые надеялись, что рано или поздно скажет свое слово Кадакитис, но ни один горожанин после захвата города не видел вблизи несчастного принца-губернатора; иногда в верхних окнах Дворца Правосудия появлялся человек, очень на него похожий, но шептались, что это всего лишь его двойник, а сам принц, только что не мертвый, томится под заклятьем бейсы Шупансеи.

И слухи эти были не так уж далеки от правды, только Кадакитис был зачарован любовью, а не волшебством.

Дела теперь обстояли даже хуже, чем тогда, когда с севера пришли ведьмы-нисибиси, проповедующие великое восстание, — настолько хуже, что, предстань сейчас самая зловещая из них — Роксана, Царица Смерти — перед Хакимом, требуя его душу в уплату за возможность рассказать про свободу Санктуария, он с радостью согласился бы.

Все обстояло настолько печально, что Хакиму хотелось заплакать.

Когда он вытер глаза и оторвал старые морщинистые руки от лица, оказалось, что перед ним стоит женщина.