Крылья и цепи - [31]

Сконфуженный паренек больше так и не садился. Когда Ляля сошла на Садово-Кудринской, он по-прежнему стоял.

Лиля полагала, что Светлана лежит в постели. Но дверь ей открыла сама Светлана. Она заключила Лилю в объятья, звонко расцеловала и закружила.

— Что с тобой? — спросила Лиля, оглядывая подругу с ног до головы.

— Два дня лежала как пласт. Но мир не без добрых людей. Воскресил Григорий Александрович.

В гостиной, кроме мужа Светланы, сидел незнакомый молодой мужчина. На нем был светлый однобортный костюм, рубашка песочного цвета и сиреневый галстук.

Светлана представила гостя:

— Друг нашей семьи — Григорий Александрович Растиславский.

Растиславский подошел к Лиле и, слегка поклонившись, крепко пожал ее тонкую руку. Лиля обратила внимание на его глаза. Они были черные, большие, с глубинным зеленоватым отблеском. Густые брови походили на два ржаных колоса, которые опустили в черную тушь. Лицо открытое, русское. Лоб высокий, ясный. В жестких складках рта — твердая решимость. На резко очерченных губах бродила еле уловимая улыбка. Она словно говорила: «Ах, вот вы какая! Недаром мне о вас так много рассказывали. Вы и в самом деле красивая…»

Игорь Михайлович взглядом показал Лиле на свободное кресло, стоявшее рядом с журнальным столиком.

— Наконец-то, Лилиана Петровна, правдой и неправдой мы вас все-таки заманили.

— Как, разве не правда, что Светлана больна? — удивилась Лиля и перевела строгий взгляд с Игоря Михайловича на Светлану.

— Что ты, Лилечка! Если б не чудодейственные таблетки Григория Александровича — ты нашла бы меня в постели.

На столе стояло несколько высоких темных бутылок вина с иностранными этикетками. Среди них как-то особо выделялась бутылка «столичной» водки. Глядя на нее, Лиля пошутила:

— Как северянка среди знойных африканцев.

Это сравнение понравилось Растиславскому. Улыбнувшись, он начал разливать по рюмкам.

— Эту северянку теперь знает весь мир. Выпьем за то, что она родилась у северного народа! — Растиславский поднял рюмку.

Выпили все, кроме Лили. Водку она пить не стала. Растиславский налил ей вина. Лиля долго не хотела пить, но ее уговорили. Когда она выпила, у нее захватило дух. Вино было крепкое.

— Что это такое?!

— Это жгучая парижанка!.. Младшая сестра нашей северной пальмиры, — продолжал шутить Растиславский.

— Вот именно! — поддержал его Игорь Михайлович, протягивая Лиле апельсин, который он очистил и мастерски развернул в виде распустившейся лилии. — Знаете, Лилечка, Григорий Александрович неисправимый славянофил. Там, за границей, он отдавал предпочтение всему русскому. Вплоть до того, что если ему приходилось выбирать между бифштексом по-гамбургски и картошкой с солеными огурцами — по-рязански, он обязательно предпочитал последнее.

— Это что — из чувства патриотизма? — спросила Лиля и украдкой посмотрела на Растиславского. — Или дань моде?

— Я действительно славянофил. И ни капельки об этом не жалею, — загадочно улыбаясь, сказал Растиславский.

— Держись, Лиля. Ты затронула больное место Григория Александровича. После третьей рюмки он прочтет нам целый трактат о том, что только ржаной хлеб, русские щи и малосольные огурцы могли вскормить Ломоносова и Есенина. И если бы не сказки Арины Родионовны, то Пушкин был бы не тот.

Светлана выпила вино двумя глотками и остатки плеснула на ковер.

— А теперь попросим Григория Александровича что-нибудь сыграть. Сейчас ты, Лилечка, поймешь, кого потеряла наша московская консерватория.

Растиславского пришлось уговаривать. Он сидел в кресле и смотрел в окно, думая о чем-то своем. Потом все же сел за рояль, и первые аккорды сразу заполнили гостиную.

Бетховен… Игорь Михайлович сел глубже в мягкое кресло и закрыл глаза. Светлана примостилась на валике дивана. На коленях она держала перламутровую пепельницу и небрежно стряхивала в нее пепел.

Лиля отошла в сторону и прислонилась к стене.

Последние аккорды прозвучали обвалом в горах…

В гостиной долго стояла тишина. Первой заговорила Светлана:

— Charmant![2]

Она подбежала к Лиле и шепнула ей на ухо:

— Ты только вглядись в него!..

Игорь Михайлович открыл глаза и устало посмотрел на жену. У него было такое выражение лица, словно ему хотелось с досадой сказать: «Помолчи!.. Ради бога, помолчи. Что ты понимаешь в музыке?» Но он не сказал ничего, а только вздохнул и попросил Растиславского сыграть еще что-нибудь.

— Я сыграю… — сказал Растиславский и пристально посмотрел на Лилю. — Сыграю для вас.

Он начал играть «Полонез» Огинского.

Лиля подошла к столу и налила бокал. Пила медленно. Выпила до дна. Потом села в кресло и закурила. Она видела, как энергично вздрагивали плечи Растиславского, как в такт аккордам он вскидывал голову, потом опускал ее так низко, что она чуть не касалась клавиш. Белые сильные руки, взлетая, на мгновение застывали над роялем и, стремительно падая, метались по клавишам. И снова, и снова — то могучие, призывные, то печальные аккорды…

Лиля не почувствовала, как закрылись ее веки, как выпала из рук сигарета. Кружилась голова. Ей казалось, что музыка — это она сама, что звуки исторгаются не из рояля, а из ее груди, в которой натянуты невидимые струны.