Крылья голубки - [209]

Было очень важно, во всяком случае, чтобы если ей предстояло попасть в затруднительное положение, то такое затруднение во что бы то ни стало следовало создать быстро и точно и наращивать убедительно, с тем чтобы и для нас оно сохраняло, насколько возможно, характер зловещего для нее ожидания. Это соображение я тотчас же счел не только вдохновляющим, но и крайне необходимым: в нашем деле ты начинаешь с поисков собственного композиционного ключа, поскольку, пока он не найден, ты не способен двинуться вперед. Начинать без такого ключа – все равно что пытаться сесть в поезд и, более того, занять в нем место, не имея билета. Ну что же, в негаснущем свете и непреходящем очаровании подтверждений обоснованности моих рассуждений мне удалось обрести билет на довольно долгий путь по рельсам, проложенным для «Крыльев голубки» с того момента, как я понял, что невозможно полностью представить Милли Тил, раз она связана со стихиями, среди которых ей будет так больно дышать, если только эти стихии с должным тщанием не вообразить себе заранее. Если ты понял, что ее «случай» – ее болезненное состояние – лишь наполовину характеризует ее ситуацию, то соответствующая вторая половина – состояние других, тех, на кого она оказывает влияние (у каждого из них тоже должен быть, с позволения сказать, свой «случай», как и у нее самой!); тут я оказался свободен в выборе, с какой половины начать. Если, как я с удовольствием отметил, этот маленький мирок, что я определил для нее, должен «изобиловать» – я восхищался этим словом! – смыслами, тогда почему же мне не заставить мою медаль висеть свободно, так чтобы ее лицевая сторона и сторона обратная, ее, так сказать, лицо и спина, легко поддавались выбору зрителя? Мне почему-то хотелось, чтобы обе стороны были соответственно украшены рельефом, хотелось, чтобы надписи и фигуры на них были выполнены одинаково выпукло; и это нисколько не менее и совершенно явно тоже был мой «ключ», как я уже сказал, и хотя порожденная мною юная девушка из Нью-Йорка и все, что могло от нее зависеть, должны были образовывать мой центр, моя периферия была столь же достойна тщательной разработки в каждой своей детали. Поэтому я должен был довериться себе в том, что знаю, когда нужно идти от одной стороны, а когда – от другой. Предварительно и, так сказать, с великими чаяниями ты начинаешь – учитывая подготовленную почву – в данном случае с внешнего круга, постепенно подходя к центру и таким образом сужая границы. И тут, естественно, от часа к часу расцветает пышным цветом твой процесс, для которого все это время существовало такое множество занятных рецептов.

Медаль и правда висела свободно: помню, что я прекрасно и с полным спокойствием это чувствовал с того самого момента, как заложил почву для Книги первой, ту почву, где Милли, по видимости, так блистательно отсутствует. Я с трудом могу припомнить такой случай – я решусь настаивать на этом даже при вульгарности теперешней публики, – когда бы «начало из далекого далека», такого далекого, как только возможно, и даже, в том же духе, уход далеко «назад», то есть за фасад сюжета, могли быть оправданны с меньшими колебаниями. В этой связи свободные руки были в высшей степени благоприятны – руки, свободой которых я оказался обязан тому, что моя работа заранее потерпела позорный провал, утратив малейшую способность увидеть себя изданной выпусками. Такой провал постоянно подстерегал меня даже с более короткими сочинениями; но значительное по размеру произведение, о котором здесь идет речь (то же подстерегало и «Золотую чашу» тремя годами позже), явилось, не иначе как с неким испуганным изумлением, в мир периодических изданий и редакторов, в мир громовых «успехов» in fine, среди которых ему предстояло почти незаметно затеряться. К счастью, всегда есть что-то бодрящее в альпийском холоде, как на высоком ледяном arête[30], исходящем от холодно встретившего тебя редактора: однако «зелен виноград» может порою поистине опьянять, и рассказчик, достойный своего призвания, с радостью снова почувствует, сколько других возможностей он сумеет использовать. Те, что относятся к «условиям публикации», бывают до некоторой степени интересны или хотя бы как-то стимулируют, но их завлекательность определяется тем, что предлагаемые рецепты зачастую вырастают из почвы, совершенно чуждой той, на которой построено твое сочинение. Они почти всегда оказываются плодами совершенно другой атмосферы, зачатыми при свете, который – внутри самого сочинения – сможет предстать мало чем иным, кроме темноты. И все же, когда они не слишком вредоносны, они часто действуют как испытание мастерства – мастерства такого ремесленника-эксперта, которому нравится подвергаться испытанию, совершенно в том же духе, как лошади чистых кровей нравится ходить под седлом. Тем не менее лучшие и тончайшие черты мастерства, при всем уважении к только что высказанной истине, обычно бывают не результатом компромисса, но рождаются в полнейшей гармонии, и я прекрасно помню, если говорить о случае, который мы теперь рассматриваем, какое чувствовал удовольствие от моих разделов, моих пропорций и ритмов всей моей книги в целом, понимая, что все они покоятся на постоянных, но никоим образом не на кратковременных принципах. Достаточно было того, что внесенные мной изменения были хороши сами по себе; редакторам хватило моего искреннего убеждения, что на самом деле дальнейшее обсуждение структуры книги просто сведется к сокращенному – буквенному – обозначению закона, которому они, то есть редакторы, следуют.