Крыло тишины. Доверчивая земля - [25]

Скомкав повязку, я подошел к кусту сирени, который широко, почти на самой улице, рос перед Тешковой хатой, и только хотел бросить под него лоскут, как из-за куста выскочил Клецка и, точно бесенок, снова затянул:

— Ленкина шпаднича! Ленкина шпаднича!

И побежал. Я бросил в куст цветастый лоскуток и стиснул зубы: ну погоди же ты у меня, Клецка, погоди, шепелявый! Попросишь ты задачу списать. Посмотрим, как тогда запоешь: «Ленкина шпаднича!»

Коровы были уже совсем близко. Я хотел до них попасть в хату завуча: знал, что Андрей Иванович собирался сегодня доставать вересковый мед, и надеялся, что он угостит меня. Если же Чуешь выйдет загнать свою бодливую корову сам и мне придется отдать ему газеты на улице — считай, пропал мой мед.

Завуч действительно вышел на улицу раньше — перед самым стадом.

— Вот ваши газеты, Андрей Иванович, — подал я ему почту.

— Ого сколько, — улыбнулся он и, увидев мою кислую физиономию, наверное, все понял: — Подожди, вот загоню корову, зайдем, слышишь, ко мне, — поможешь мне мед с огорода в сени перенести.

Вспомнилось, как прошлым летом я принес почту, когда Андрей Иванович тоже доставал мед. Покрутившись в хате, я никому не отдал газеты, хотя дома были дети учителя, а понес их в сад — что же поделаешь, если мне так хотелось попробовать меду! В саду никого не было, и я, увидав большую миску с медом, не удержался от соблазна и мазанул пальцем. И не успел поднести этот палец ко рту, как из-за хаты неожиданно вышел Андрей Иванович. Смутились мы оба: я не знал, что дальше делать со своим пальцем — нести в рот или вытереть о траву, а учитель от неожиданности даже остановился — видимо, забыл, зачем он сюда торопился…

Коровы шли спокойно, не спеша (чего бежать — оводов же нет) и поднимали на улице остывшую уже немного пыль — не такую густую, как летом, а реденькую, осеннюю. В стороне от стада, чуть подальше от пыли, шла единственная овечка самого дядьки Микиты, которая паслась все лето с коровами: она была сытая, круглая — то ли так наелась, то ли, может, была уже суягная.

— Куда ты, сброд этакий! — кричал Андрей Иванович на свою рыжую корову, которую он недавно купил в Лапысице. — Куда ты тянешься — никак, слышишь, к моему проулку не привыкнешь!

Забежав вперед, Чуешь махал прутиком перед самыми рогами своего «сброда», но не бил — жалел: Чуешь всегда жалеет все живое. Говорят, что, когда его даже укусила, порвав штанину, Ядохина Найда, подкараулившая около дырки в сломанном заборе, учитель поднял было камень, подвернувшийся под руку, но в ту же минуту, увидав, как Найда, будто все поняв, виновато опустила глаза и так, притихшая, ходила у изгороди, бросил его на землю. «Дурная! Дурная! Найда дурная!» — только и смог он вот так, не ударив, накричать тогда на сучку и пошел, прихрамывая, к своему дому.

Андрей Иванович, бывший командир партизанского отряда, — очень добрый человек. Он хотя в школе и кричал на нас, но мы его не боялись — знали, что завуч ничего плохого нам не сделает. Я думаю, что Чуешь не кричал бы на нас и за чубы, если бы не Буслиха.

Он был близорукий — носил очки, которые очень часто забывал дома: придет на урок — лап-лап! — по всем карманам — нету. Вызвал он как-то к доске Клецку, у которого по истории были одни двойки: даже отец ходил к директрисе жаловаться, что Чуешь, мол, умышленно ставит его сыну плохие отметки. Рогатунов Роман, который сидел тогда на первой парте, положил учебник на колено. А Клецка стал у доски и бойко читал все подряд. Чуешь слушал его, слушал, а потом и спрашивает:

— Ты что, малец, наизусть все выучил?

Тогда Клецка нарочно стал слова пропускать. А Чуешь все равно слушает, довольно так улыбается и говорит сам себе:

— Выучил, лентяй, наизусть выучил. Подумать только, наизусть все знает. Садись, пять. Вот как, слышишь, учить надо…

— Здорово, Иванович! Здорово, зятек! — поздоровался Микита и подал руку — сначала завучу, а потом и мне.

Я застеснялся того, что дядька Микита при учителе назвал меня зятем. Если б он сказал так не при Андрее Ивановиче, то я бы на это даже не обратил внимания. Такое было для меня не новость — дядька Микита звал меня зятем давно. Соберет, бывало, нас на своем дворе и скажет: «Вот, хлопцы, порежьте все эти елки, тогда закурить дам». Мы и режем. Увидит, что я устал, и скажет: «Ну-ка, Клецка, подмени Яся. Пускай зятек отдохнет» — и, зная, что у меня не получается цигарка, сам скрутит толстую-претолстую, послюнив напоследок губами, заклеит и подаст: «На, кури, зятек». А то насыплет на колоду целую груду гнутых, ржавых гвоздей и скажет: «Выровняйте мне их, хлопцы. А ты, зятек, покажи, как это надо делать».

— Что это вы, ученые, вдвоем с коровой не справитесь? — увидав, что рогуля никак не хочет идти домой, улыбнулся дядька Микита и, щелкнув кнутом, крикнул: «Куда пошла, Пысица?»

Корова послушно повернула в проулок.

— Слышишь, это же не Микита, а дьявол какой-то, — пожимая плечами, улыбнулся учитель. — И корова, как Татьянкин Полюган, его слушается. И имя ей какое-то свое придумал.

— Как это придумал? — повернул голову Микита, который прошел уже дом Андрея Ивановича. — Ты же ее откуда привел? Из Лапысицы. Длинно как-то. Тяжело выговаривать. А вот Пысица — легко.