Крузо - [48]

Большую общительность обнаруживали кружки молоденьких сезов, которые в восемнадцать лет решали провести всю жизнь на острове, и только там, в частности панки. Поскольку их нельзя было выставлять на обозрение, в обслугу они никогда не попадали, почти всегда в судомойню, где добивались неслыханных успехов. В самом деле, панки слыли лучшими судомоями на острове. Об их прилежании и надежности ходили легенды. «Работают как черти», – говорил Крузо. Ата в «Нордерэнде» или Дёрти в «Хиттиме» – вот имена, известные всем и уважаемые. Вдобавок между панками и длинноволосыми существовал некий альянс, который улучшал их положение и в случае чего обеспечивал определенную защиту. «Мне безразлично, как люди выглядят, если они работают», – твердила директорша «Островного бара».

«Хиддензее еще и рай для голубых», – тихонько говорил Крузо, когда они стояли возле «Хайнца», собственно говоря возле стойки Хайнца и Ули, на сладком конце «Дорнбуша», где Лёш, а с недавних пор и Эд за незначительную плату получали напитки. Без сомнения, Хайнц и Ули считали их парой, что Крузо, кажется, особо не мешало. «Дорнбуш» (и не только тамошние голубые) был главным соперником «Отшельника» на ежегодном футбольном турнире, а устраивал турнир не кто иной, как Крузо. Турнир был кульминацией Дня острова, всеостровного фестиваля сезов, который встречал поддержку и у местного населения, и у рестораторов вроде Вилли Шмитендорфа, директора «Дорнбуша», который ставил победителю бочонок пива, тогда как Кромбах целиком поручал это дело своему главному судомою Алексею Крузовичу.

Благодаря Крузо возникла целая сеть контактов и акций, приятная для сезов, поскольку подчеркивала их своеобычность и внушала сознание собственной уникальности, странной, труднопостижимой формы легальной нелегальности в стране, которая либо вытолкнула их, либо объявила непригодными, либо они сами просто более не чувствовали себя ее частью. Рембо применял к сезам понятие «внутренняя эмиграция», причем каждый должен изо дня в день тяжко работать ради права остаться.

Подавляющему большинству сезов рассуждения Рембо были чужды, но Крузо они уважали. Он был рыцарь в золотых доспехах, а они, его дружина, обеспечивали ему прикрытие и кое-что еще, что он у них просил или требовал, причем все это по-настоящему не составляло для них труда. В его «философии свободы» разобрались лишь единицы. Они не чувствовали себя участниками Сопротивления, и, пожалуй, вряд ли хоть один счел бы себя заговорщиком. Их интересовало само предприятие (запашок запретного), а главное, вакхические праздники распределения, безбрежная раздача выпивки на террасе «Отшельника» и не в последнюю очередь незнакомые гости, которые прибывали туда, ночь за ночью, – их необычность, изящество и приятный запах, странно усиленный необычным обозначением, какое дал им Крузо: потерпевшие крушение.

На первых порах речь шла только о ночах, о том, чтобы хоть на три-четыре дня устроить потерпевших крушение в так называемых подпольных квартирах. Честолюбивая цель, ведь число их постоянно росло, беспримерное множество паломников со всех концов страны, привлеченные заманчивым зовом острова, они наудачу легкомысленно бродили по моренам и обегали пляжи в поисках ночлега, без талона на жилье, без разрешения на пребывание – в приграничной-то зоне.

Потом добавился «вечный суп». «Им просто необходимо горячее, хотя бы раз в день», – просто объяснил Крузо. «Хорошие куски», которые Эд ежедневно выбирал с тарелок в судомойне, мелко крошили и, перемешав с освобождающими травками и грибами «освящённой грядки», удобренной сточной слизью («земноводное – штука питательная и витаминозная»), отправляли в чугунный котел, который у кока Мике всегда стоял на особой конфорке. Эд не раз видел, как двое потерпевших крушение притаскивали котел с супом или его остатками к погрузочной рампе, где Крузо забирал его, давал короткие указания, а затем, не ополаскивая, опять ставил на конфорку. Вечный огонь, вечный суп. Для Крузо это означало своего рода биологический круговорот, замкнутую систему обеспечения – и просветления. И все это, как он говорил, «только начало».

На пути к свободе, который он отныне все чаще описывал Эду в подробностях, три-четыре дня на острове были квинтэссенцией и первоочередным условием. Сюда добавлялась программа обслуживания. Сводилась она, по сути, к трем элементам: супу, омовению и работе, которая – разумеется, добровольно – происходила на пляже или за столиками-«кормушками» на террасе «Отшельника», обычно по утрам.

С омовением у Эда поначалу ассоциировались не более чем смутное воспоминание, резь в глазах да римлянин, привидением блуждавший ночью по двору. Что до работы, то речь шла, как правило, об изготовлении украшений, которые у отпускников шли буквально нарасхват. В основном сережки (двадцать марок за пару), сырьем для них служили кольца мертвых перелетных птиц, собранные в орнитологическом заказнике. «Иной раз попадаются вправду старые птицы. Я имею в виду, окольцованные давным-давно, на Гельголанде, или в Радольфцелле, или Росситтене, необычайно ценные экземпляры…» Однако куда больше колец Крузо получал прямо в островном центре кольцевания, с которым Эд ознакомился во время одного из их патрульных рейдов. Тамошние кольцеватели встретили их как старых торговых партнеров. Крузо не только получал от них нержавеющий материал для своей тайной мануфактуры, но и брал взаймы редкие инструменты, какие-то тонкие, особенные острогубцы, похожие на инструмент зубного врача. А в тот раз, словно они именно за тем и пришли, подробно расспрашивал об орнитологической работе, вплоть до составления так называемых отчетов о кольцевании. Долго обсуждал с кольцевателями виды птиц, про которые Эд слыхом не слыхал. «Сто тысяч колец в год, даже представить себе невозможно!» – кричал он Эду, а у того в глазах рябило от сотен машущих крыльев в клетках вокруг. «Чересчур много колец, поэтому им теперь не до исследований, – сказал Крузо, покидая центр. – Гормоны, пробуждающие миграционный инстинкт, – вот чем они когда-то занимались, можешь себе представить, Эд? Хоть на секунду?