Крузо - [43]

– Левой рукой никак не могу, сколько ни пытаюсь, ничего не выходит.

Эд нерешительно взял протянутую Лёшем руку, потом, палец за пальцем, принялся стричь ногти.

– Раньше их подстригала мама, позднее сестра.

Широкие, отбеленные водой полумесяцы падали в камыш. Эд думал о Г., опять вспомнились маленькие, махристые кусочки пластыря на ногтях и кончики пальцев, выглядывавшие оттуда, словно крошечные, обманутые жизнью существа, такие милые, что хотелось их поцеловать.

Целый час, а то и дольше они, не говоря ни слова, глядели на море. Эд понял это как тест, как пробу. И все же ощущал покой, полный покой. Он годен, во всех отношениях. И мельком спросил себя, почему Лёш хранил маникюрные ножницы в этих отдаленных зарослях. Наверняка у него не одни эти ножницы, думал Эд, на каждом аванпосту найдутся. Над маленькой хижиной медленно опускались сумерки.

Бильярдисты в поляризованных очках успели так растянуть шкуру верблюда, что край игрового поля уже не разглядишь; голова животного где-то там, вероятно под полем. Верблюд непонятно как вновь превратился в пустыню, из которой пришел. Порыв ветра промчался над морской зыбью. Эд услыхал шум и проснулся.

Очень тихо, но прямо над ухом заговорил Лёш, и сперва Эд поддался иллюзии – на долю секунды ему почудилось, что голос Крузо идет из него самого.

– В те времена, когда монастырь закрыли, – шептал Крузо, – многие монахи не смогли расстаться с островом, отступиться от него. И дело тут не в вере, не в конфессии, многие даже перешли в другую веру. Дело в свободе, которая всегда отличала здешние края, висела в воздухе, была древним секретом острова. Свобода влечет нас, Эд, и берет в помощники. А значит, эти монахи, по сути, не имели выбора, парадокс, но так уж обстоит со свободой. Они ходили от дома к дому, нищенствующие монахи, которые только и могли, что просить подаяние да крышу над головой. Вначале речь всегда лишь об этом – о миске супа, о ночлеге, ну, может, о кружке воды, чтобы умыться. Эти монахи готовы были пожертвовать местом в ордене, отщепенцы, потерпевшие крушение, бесприютные… они были готовы бросить все, лишь бы остаться здесь, понимаешь?

– В детстве у меня было дерево правды, – отозвался Эд и чуть повернул голову в сторону. Увлеченный рассказом, Крузо задел языком мочку его уха, нечаянно. – Эти заросли, в смысле твоя летняя хижина, аванпост, напоминают мне о нем, возможно просто из-за листьев, из-за шелеста листьев. – Эд на секунду запнулся, мочка уха похолодела. – Дерево с наблюдательной платформой, посредине прогалины. Несколькими годами раньше в лесу случился пожар, так и возникла прогалина. Если подальше высунуться из окна нашей квартиры, было видно огонь, а потом много дней – дым, из которого в конце концов проступило одинокое дерево, каким-то чудом уцелевшее. Лес расположен по другую сторону долины Эльстера, на горе над рекой. В каникулы мой друг Хаген – да-да, его правда так звали, имя у него такое, – так вот, Хаген, однажды он появился в нашем классе, остался на второй год, не помню уже почему, но в тот год он стал моим лучшим другом. Я в ту пору всегда имел лучшего друга, то есть других у меня не было. Сперва Торстен Шнёккель, потом Томас Шмальц, потом Хаген Йенктнер, а потом Штеффен Айсман…

Эд удивлялся, как легко говорить об этом с Крузо. И думал, что уже давно не имеет лучшего друга, вообще никого, кто бы предложил ему помощь, у кого он бы мог укрыться, после того как все случилось.

– Словом, в летние каникулы мы часто шатались по лесу и однажды наткнулись на эту прогалину с деревом. И конечно же залезли на платформу, а пока сидели наверху и глазели по сторонам, что-то с нами произошло, может, из-за уединенности давней гари или оттого, что дерево в огне стало бессмертным и шелест его листвы как-то на нас подействовал, кто знает. Вокруг все было черное, обугленное, и неожиданно мы стали рассказывать друг другу правду. Понятия не имею, кто начал первым. Я признался Хагену, что влюблен в Хайке, – с первого класса я обожал Хайке Бургольд, но никогда не осмеливался сказать об этом кому-нибудь, а тем более ей. Она так ни о чем и не узнала, и позднее тоже, словом, вообще никогда. Ну а Хаген рассказал мне о своих фантазиях – просто так, я имею в виду, мне было тринадцать, ему четырнадцать, и он говорил о сексе, причем без смешков. Я всегда считал, что мои лучшие друзья сильнее меня самого, всегда был готов учиться у них, но это был уже перебор. В комнате у Хагена висел календарь с актерами, с настоящими цветными фотографиями. На одном из снимков была Клаудиа Кардинале в фильме «Однажды на Дальнем Западе». Хаген описал мне ее внешность, совершенно точно, волосы, нос, уши, грудь в вырезе платья, а прежде всего ее губы, слегка приоткрытые, ее невероятно белые зубы, а потом схватил себя, но так, будто просто был вынужден за что-то держаться, когда говорил, как…

Крузо ладонью зажал Эду рот и при этом больно стукнул по носу. Двое солдат шагали по пляжу. Один сунул руку в кусты облепихи, вытащил из ветвей телефонную трубку. В первую секунду Эду показалось, что солдат говорит по телефону с кустом.