Кружевница - [18]

Среди празднеств, которые регулярно устраивает инициативный комитет, возглавляемый, вот уже двадцать три года, энергичным и вечно молодым П. Л„ следует прежде всего отметить парад цветов, проводимый в конце июля. Кабур справедливо называют «пляжем цветов», и в день парада он заслуживает это название больше, чем когда-либо, — такое зрелище устраивают городские торговцы, когда, соревнуясь в изобретательности и вкусе, украшают цветами колесницы, дефилирующие по молу. Ученики окрестных школ и детишки из церковного хора бросают в толпу лепестки роз. Через несколько дней после парада цветов устраивается большой конкурс на самый элегантный автомобиль — тоже на молу. Призы победителям вручают в казино. На этом же вечере присутствующие мужчины избирают Мисс Кабур из числа девушек, которых представляет обаятельный глава инициативного комитета.

Лицо у Помм было открытое и ясное. Однако на нем ничего нельзя было прочесть, кроме крайней, обескураживающей наивности. Но зачем пытаться что-то читать? Студент тешил себя мыслью, что лицо Помм таит в себе откровение, разгадать которое ему пока еще не дано. А материя, из которой была скроена Помм, хоть, возможно, и редкостная, была безупречно непроницаема — под стать драгоценности, все совершенство которой как раз и состоит в том, что она лишена блеска.

И все усилия Эмери завладеть душой Помм, придать ей многогранность и яркость, какие ему хотелось в ней видеть, оказывались тщетными. Хоть Помм и была из податливой глины, однако следы пальцев ваятеля тут же исчезали, не оставляя ничего после себя. Стоило Эмери чуть ослабить внимание — и духовный мир Помм становился первозданно-нетронутым белым шаром.

Казалось, Помм проникалась речами Эмери, пейзажами, на которые он обращал ее внимание, или музыкой, например, той симфонией Малера, которую они слушали по транзистору, забытому Марилен в их общей меблированной комнате.

И молодой человек мало-помалу понял суть того, что, видимо, и составляло неброскую и глубоко запрятанную красоту Помм. Она была подобна ручейку, который течет под сенью огромных черных деревьев баварского леса и питается не подземным ключом, а грибными дождями, что проливаются сквозь густой еловый шатер. В яркий, солнечный день ручеек этот кажется просто тенью на зелени травы.

Когда отзвучала последняя нота симфонии, Помм тихонько поднялась, сняла руки с транзистора и поднесла их к лицу, словно хотела вобрать в себя дрожащие отзвуки музыки, пробудившей высокие струны ее души. А затем — пошла мыть оставшуюся после обеда посуду.

Но разве не в этом вся Помм — Помм, чья мечта утопает в грязной пене, стекающей в раковину, или теряется в пучках волос на кафельном полу парикмахерской? Простота Помм была сродни неуловимому воздействию искусства, и в то же время проявлялась она во взаимосвязи с вещами, с предметами. И одно дополняло другое. Неосознанная красота, внезапным ореолом окружавшая Помм, как только она начинала заниматься повседневными делами, когда она, скажем, стирала или готовила обед, естественное величие ее жеста Кружевницы — все это было, несомненно, таким же необъяснимым чудом, что и симфония Малера.

Но с этим студент не мог примириться. Ему не дана была эта высшая простота. У прекрасного и драгоценного должно быть свое место, далеко-далеко от остального мира, где царят уродство и пошлость. Потому и Помм теряла для него свою прелесть (она уже не имела на нее права), выполняя те обязанности, делая то, что изгоняло ее из сферы духа, с заоблачных высот, где они с Эмери слушали музыку.

В то же время Эмери отнюдь не оставался безразличен к постоянной и, в сущности, неожиданной цельности Помм, ее нерасторжимой связи с предметами, которых она касалась. Но нельзя было требовать, чтобы он мог — да и хотел — восторгаться этим, любить это. И он испытывал к ней что-то вроде неосознанной злобы: в самом деле, она была так близка к тому, чего он от нее ждал, но так далека от того, что он хотел в ней видеть.

С Помм может произойти все, что угодно, — по сути дела это не имеет значения. Она интересна лишь постольку, поскольку интересна история ее жизни, в которой вся Помм, как вся она в своих повседневных делах. Возможно, именно потому, что она — ничто или почти ничто, и возникает это впечатление чего-то потустороннего, бесконечно далекого. А стоит попытаться изъять ее из привычного круга вещей, сталкивающихся в ней или, быть может, вне ее, стоит попытаться, наконец, узнать, что же она собой представляет на самом деле, — и она ускользает, исчезает, точно она — лишь плод воображения, ваша фантазия.

Теперь Помм, как и Эмери, полюбила прогулки и так же, как он, возненавидела пляж. Она читает книгу, которую ей дал Эмери. Это «Астрея[9]» в старом переплете коричневой кожи. Помм нравится сбложка.

Однажды будущий хранитель музея заметил, что на Помм заглядываются мужчины. И в глазах их горит неприкрытое желание. Пожалуй, ему даже льстило то, что он идет рядом с девушкой, столь вожделенной для многих; в то же время он был несколько смущен тем, что испытывает к Помм лишь нечто похожее на нежность — чувство, по существу, глубоко целомудренное. Взгляды, которые мужчины бросали на Помм, бесспорно, придавали ей цену, но в то же время лишали ее чего-то другого, весьма существенного, что он в ней видел. И вскоре эти взгляды стали его раздражать. В нем поднималась необъяснимая ревность — будто у него пытались отнять то, на что он сам не очень и покушался.