Крутые мужики на дороге не валяются - [59]

Катя собралась замуж. Она повстречала в родной Варшаве американца польского происхождения, проживающего в Чикаго. Теперь ее мечта законно поселиться в Америке была близка к воплощению, оставалось получить развод от первого мужа, сидевшего за решеткой. Что касается Марии Круз, то она хотела бы со мной повидаться. Теперь она работала недалеко от порта. Хосе снял ей однокомнатную квартирку, потому что стоять на улице она уже не может: ноги стали не те. Было бы здорово, если бы как-нибудь вечерком я к ней заглянула… «Но одна не ходи, — добавила от себя Рита, — потому что порт ночью сама понимаешь…»

Она продиктовала мне адрес.

Между тем зеленая блузка пылилась на плечиках. Иногда я надевала ее, усаживалась под юккой у окна, рядом с майей, и ждала.

Ждала звонка.

Я не слишком верила, что телефон и вправду когда-нибудь зазвонит, но мне нужно было чем-то себя занять. Иногда мне казалось, что я совершаю ужасную ошибку, а всю эту историю с Аланом просто выдумала, но я упорно убеждала себя, что пока остается хоть малейшая надежда, сдаваться нельзя.

Я ждала.

Ждала.

Все мои дни были подчинены единственной цели — ожиданию звонка. Ожидание подменяло действительность. Я не могла заниматься ничем другим — боялась отвлечься и пропустить звонок. Я теперь вообще ничего не делала, дни напролет просиживая под юккой. И вот что странно: чем дольше это продолжалось, тем сильнее крепла моя любовь. Это было совсем на меня не похоже. Обычно, отстояв длинную очередь на почте и дойдя наконец до заветного окошечка, я проникалась жгучей ненавистью к почтовому клерку и норовила ему нахамить.

Бонни Мэйлер со вздохом в который раз советовала мне развеяться. Я не понимала, зачем это нужно. Мне нравилось грустить, оплакивать свою горькую участь и мрачно констатировать, что на моем горизонте появился крепкий орешек.

Крутой мужик.

При этой мысли воздух в легких внезапно разрежался, и ледяной клинок вонзался в самое нутро. Я захлебывалась в рыданиях, орошая слезами зеленую блузку, на которой немедленно проступали пятна. При виде этих пятен я принималась рыдать еще энергичнее: надо же, блузка безнадежно испорчена, а мне так и не довелось испытать ее в деле.

Чертовка замолчала. Пресытилась. После той ночи в отеле она больше не выходила на связь. Я трусливо радовалась. Хорошо, что она оставила меня в покое, теперь можно полностью погрузиться в свое горе. С-леденцом тоже не возникала, просто смотрела и молчала. Лишь Кретинка по-прежнему сопровождала меня при каждом выходе на люди и тарахтела без умолку. Меня это не слишком смущало, разве что иногда, когда она несла явную чушь. Ее болтовня служила спасительным щитом, за которым я могла неспешно смаковать свои печали.

Я была спокойна.

Но ничего не менялось.

А я все ждала.

Ждала.

Я писала братику Тото, спрашивала, как поживает его бородавка. Писала подруге Тютельке, сообщала, что мне очень хочется снова поговорить с ней по душам, и в который раз просила ее руки. Я интересовалась, как поживает собака Кид, и что у него с катарактой, и как у него с аппетитом, и ладит ли он с кошачьей троицей. Я рассказывала ей про Алана, жаловалась на свою тяжкую долю. Тютелька отвечала, что мне следует изливать свою печаль в письмах, именно так Херберт Селби-младший приобщился к литературному творчеству. «Вдруг тебе это тоже поможет, — лукаво заключала она. — По крайней мере отвлечешься».

Я марала страницу за страницей в надежде снова войти во вкус и доводя себя до полного изнеможения. В результате я даже перестала читать написанное, просто сразу выбрасывала. Или сжигала над раковиной в кухне. «Писатель гребаный!» — однажды провозгласила я, но, как ни странно, эта формулировка придала мне сил: пусть я «гребаный», но все-таки «писатель»… Устав от литературных трудов, я направлялась к юкке, цедя сквозь зубы: вот, мне не пишется, но кого это волнует? Никого. Ровным счетом никого. Я превращаюсь в графоманку, а всем наплевать. И что теперь делать?

В собственных глазах я теперь значила немного.

Я напоминала себе Иова, который покорно голодал, стоя на своем коврике и позволяя червям грызть себя заживо. Бог поставил меня в угол, покарал за то, что я его не почитаю.

Питалась я и вправду кое-как. Покупала плавленые сырки, фруктовые салаты в прозрачной упаковке с двумя аппетитными клубничками сверху и безвкусными ломтями дыни внизу, обезжиренные йогурты и мороженое в шоколаде. Я вообще потеряла интерес к собственному организму.

Бонни Мэйлер ходила вокруг меня кругами, повторяя, что так жить нельзя, что необходимо сделать усилие над собой. Я не пыталась с ней спорить. Главное, чтобы она не лезла ко мне с утешениями, от этого моя депрессия только усиливалась.

Я ждала.

Ждала.

Однажды вечером Бонни приходит в голову блестящая идея: а не пойти ли нам вместе в клуб «Эрия»? Одно рекламное агентство закатывает грандиозный праздник для своих клиентов. Что я на это скажу?

Честно говоря, мне до фонаря. Я жду звонка. К тому же скоро начнутся местные новости, и мне не терпится узнать, какие новые разрушения повлекли за собой холода: хочется лишний раз убедиться, что в этом мире есть люди, еще более несчастные, чем я. Однако Бонни Мэйлер голыми руками не возьмешь. Она зарабатывает себе на жизнь красноречием. Мой отказ ее не слишком огорчает, и, не обращая внимания на мои доводы, она как ни в чем не бывало интересуется, что я надену. Я сразу охлаждаю ее пыл. Если уж я пойду, а это еще бабушка надвое сказала, то обмотаюсь шарфом на манер мини-юбки и дело с концом. Выпендриваться я не намерена. Или я иду в шарфе, или она идет без меня.