Крутая волна - [29]

— Кому это нам? — настороженно спросил Гордей.

— Есть такие, — уклончиво ответил кочегар и увел разговор в другую сторону: — Слышал, что миноносцы в Рогокюль переводят?

— Нет.

— Через два дня уйдем. А у меня тут знакомые, я обещал к ним на той неделе зайти. Так вот есть у меня к тебе такая просьба. Ты завтра в город идешь, а меня не пускают. Зайдешь к моим знакомым?

— Можно. Мне все равно нечего делать в городе, просто так по земле пошататься хотел.

— Ладно, адресок я тебе завтра скажу.

Назавтра, уволившись на берег, Гордей отправился по указанному Заикиным адресу. Он без труда отыскал островерхий, крытый черепицей домик возле самого Вышгорода, постучался. Ему тотчас открыли, и крепкая, розовощекая девушка, ни о чем не спрашивая, впустила его в небольшую полутемную прихожую.

— Вот сюда. — Она толкнула дверь в комнату и пропустила Гордея вперед. — Посидите тут, папа придет через полчаса.

Девушка закрыла дверь, и Гордей остался в комнате один. Комната была маленькая, об одно окно, и так тесно заставлена, что решительно негде было повернуться. Вплотную к окну был при двинут стол, заваленный книгами и газетами, в простенке стояло кресло с плюшевой обивкой вишневого цвета, основательно потертой, с белыми лысинами. Всю противоположную стену загораживал узкий продавленный диван с высокой резной спинкой, тоже заваленный книгами. В проходе стоял шкаф с облупившейся дверцей и густо усеянным морщинами зеркалом, в нем уродливо отражались беспорядочно занимавшие остальную часть комнаты вещи: швейная машина «Зингер», комод, разномастные стулья. Гордей взял один из них, опробовал его прочность и сел у двери. В висевшей на окне клетке что‑то затрепетало, потом на шесток вспрыгнул синевато — зеленый попугай, долго что‑то клокотал, откашливался и вдруг отчетливо сказал:

— Здр — р-расьте!

Гордей улыбнулся и весело ответил:

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

И услышал за спиной заливистый смех. Девушка, бесшумно открывшая дверь, стояла на пороге и смеяла. сь, обнажая крупные, плотно поставленные в ряд зубы, высекая из голубых глаз колючие искры. Лицо у нее было миленькое, точно на картинке из журнала «Нива».

— Как вы его величаете! — Продолжая смеяться, она обршла Гордея и, ловко лавируя между вещами, проскользнула к креслу. — Может, чаю поставить?

— Нет, спасибо. Я ненадолго.

— Как хотите. Вы кто?

Гордей не нашел ничего лучше, как ответить:

— Я от Николая Игнатьевича.

— А — а. — Девушка вдруг стала серьезной, на лице ее появилась озабоченность, между тонкими дужками бровей легла складка. — Папа скоро при дет. — И тут же без всякого перехода спросила: — Вы цветы любите?

— Не знаю. У нас в деревне их много растет прямо в поле. Никто их так и не рвет, только в праздники. Девчата из них венки плетут.

— Наверное, это красиво — венки из полевых цветов. А я вот не была в деревне ни разу. Хорошо там?

— Хорошо! — искренне сказал Гордей. — Просторно. И воздух легкий, душистый.

— А тут копоть. — Девушка провела пальцем по краю стола и, разглядывая палец, грустно сказала: — У папы чахотка, врачи ему в деревню велят ехать, а он не хочет.

— Раз велят, надо ехать! — убежденно сказал Гордей.

— Разве его уговоришь? — И опять неожиданно спросила: — Что такое кливер?

— Парус такой спереди, треугольный.

— Это я у Станюковича вычитала. Кливер — красивое название. Были еще кивера — шляпы такие красивые. — Она подняла руку и обвела ею вокруг головы.

Попугай, должно быть испугавшись ее жеста, захлопал крыльями. Она подняла голову, поглядела снизу на попугая и сказала:

— Дурачок!

Попугай охотно подтвердил:

— Попка — дурак!

Гордей рассмеялся, девушка тоже улыбнулась и весело предложила:

— Давайте все‑таки пить чай.

Она легко поднялась с кресла и, покачивая бедрами, заскользила между стульями к двери. Это у нее вышло ловко, просто удивительно, что она ни за что не задела.

Она чем‑то напоминала Гордею Люську Вицину, может быть, вот этой стремительностью и ловкостью движений и еще тем, что так же неожиданно менялось ее настроение. Наверное, она тоже любит фантазировать.

О Люське он так ничего и Не знал. Написал ей четыре письма, но ни на одно из них ответа не получил и тоже перестал писать. Но вспоминал он о ней часто, особенно когда бывал на берегу. Он был рослым, широкоплечим, видным парнем, морская форма ему шла, и он не раз ловил на себе любопытные взгляды женщин. Эти взгляды волновали его, но он был нерешителен и застенчив, да и не хотел ни с кем знакомиться.

К тому же в матросских кубриках часто возникали такие разговоры о женщинах, которые не только не разжигали в Гордее любопытство, а отталкивали своим цинизмом. О женщинах там говорили хвастливо и грязно. Гордея тошнило от этих разговоров, как от качки. Только матрос Клямин иногда нехотя и бесполезно увещевал:

— Посовестились бы, охальники! Баба, она и есть баба, а все‑таки человек. И мать. Без нее и вас на свет божий не появилось бы.

Заметив, что Гордей каждый раз уходит из кубрика, когда начинаются такие разговоры, матросы стали подтрунивать над ним:

— Надо бы тебе, Шумов, самому спробовать. Дело не хитрое, а приятное.

Клямин предупредил: