Крушение столпов - [98]

«Ну, Жаклин, когда же мы поженимся?»

«Что ж, месяца через полтора, если вы не возражаете, Габриэль: как раз кончится сезон охоты…»

И Жаклин тогда показалось, что она вот-вот упадет с лошади.

…Стеарин переполнил розетку, и его бусинки, подобно ручейку, скатывались по серебряному подсвечнику.

Жаклин попыталась вспомнить, как проходило сватовство Франсуа, и с болезненным удивлением обнаружила, что ее воспоминания уже не отличаются точностью, да и возникли они у нее в памяти не сразу. Ей пришлось покружить по своему прошлому, чтобы нащупать в памяти останки своей первой любви. Время, хозяин всего на свете, поглотило даже это. И Жаклин подумала, что надо повседневно упражнять память, если она хочет спасти от этой безжалостной, все пережевывающей машины мгновения своего счастья.

«Видишь, Франсуа, видишь, – шептала она про себя, – в общем, я люблю его, пожалуй, столь же сильно, как и тебя, а может быть, сильнее, потому что я люблю его, так и не познав с ним счастья… И ты, возможно, на меня в обиде, да и он не понимает моей любви. Но почему он не может понять? И что делать? Все мы больные…»

Нарастающее урчание мотора в ночи; вот зашуршали по гравию шины… Жаклин затаила дыхание, чтобы убедиться, что эти звуки рождены не ею самой в ее нетерпеливом ожидании, что они реальны. Глаза ее наполнились слезами: Габриэль вернулся. Волнение ушло, оставив в ней физическую усталость и чувство, словно ее избили. Ни одна изнуряющая погоня на лошади не требовала столько сил, как эта ночь. Габриэль вернулся, но в каком он состоянии?

Не все ли равно? Ведь, несмотря ни на что, у нее не было другого желания, другого способа утишить боль, как прижать к себе его крупную голову, даже если он пьян.

Габриэль, вылезая из машины, сорвал с переднего стекла гладкий, тяжелый предмет, сунул его в карман шубы и захлопнул дверцу, забыв выключить фары.

Затем резко и вместе с тем не слишком уверенно он направился к двери со стороны старого фасада замка.

Он не заметил Лавердюра, шедшего из псарни с ищейкой на поводке.

Стояла еще ночная зимняя тьма – светать начнет лишь через полчаса, как раз когда Лавердюр займется делом.

Второй доезжачий, который должен был прочесывать сегодня утром дальний лес, уже какое-то время тому назад отправился в путь.

В замке и в пристройках все спало. Слышалось лишь рычание собак, проснувшихся, когда выводили их всех.

Лавердюр увидел при неярком свете фар, обращенных к службам, высокий силуэт Габриэля, открывавшего дверь в замок. Доезжачему стало неприятно, как всякий раз, когда он видел Габриэля пьяным.

Доезжачий подошел к машине, выключил фары.

«Подмораживает нынче утром, – подумал он. – Только бы вода в моторе не замерзла».

Приподняв капот, он отвинтил в радиаторе пробку и послушал, как вытекает вода.

«Не годится все же оставлять вот так открытыми двери замка на ночь, – подумал он еще. – Узнают – повадятся бродяги. Но ничего не поделаешь – нельзя запирать из-за господина графа, он возвращается когда ни попадя. Может, он тоже больной. Свалится когда-нибудь на лестнице. И придется мне относить его в комнату…»

Он подошел к двери в замок, которую Габриэль так и не потрудился закрыть. В этот момент ищейка издала жуткий долгий вой.

– Прекрати, Сигаретка, – сказал Лавердюр, сильно хлестнув собаку по морде.

Затем он привязал ее к большому чугунному столбу.

Габриэль не сразу сумел зажечь свечу, стоявшую на высокой консоли в вестибюле: он забыл закрыть дверь, и ток воздуха, овевая его, задевал руку и свечу, накрывал фитилек. Наконец в его пальцах загорелся желтый огонек, освещавший, по мере того как Габриэль поднимался по лестнице, нижнюю часть портретов маршалов, которые жили в Моглеве, их розовые руки с полированными ногтями в трещинках, властно лежавшие на стволе пушки или на карте Фландрии.

На площадке первого этажа что-то подло ухватило Габриэля за рукав, и он выронил свечу. Он зацепился манжетом за медное кольцо, сквозь которое был протянут служивший перилами толстый шнур из красного бархата.

Габриэль пошел дальше ощупью. До него смутно донесся звук шагов, где-то внизу вторивших его шагам. Но Габриэль был в таком состоянии, что, даже если бы под тяжестью его тени заскрипели ступени, он бы не обернулся.

Он поглаживал в кармане шубы гибкий и тяжелый предмет, оканчивавшийся гладким кругляшом, твердым, как камень, и Габриэль накрыл его ладонью, оберегая свое оружие.

Внизу лестницы возник рассеянный свет, словно розовая рука одного из маршалов подняла оброненную свечу. Когда Габриэль свернул в коридор третьего этажа, свет исчез. Но Габриэль заметил в глубине огромной темной коробки узкую желтую полоску, указывавшую на щель двери. А он как раз туда и направлялся.

Жаклин услышала приближающиеся шаги и затем, когда рука, словно звериная лапа, шарила в поисках бронзовой ручки, шорохи за дверью. Затем створка двери открылась, по обыкновению не без труда из-за вздувшегося паркета.

Жаклин увидела Габриэля – его плечи, накрытые бобром, измятую рубашку, белый галстук, съехавший под воротник. Она увидела его приближающееся лицо.

И если Жаклин вскочила, опустила маленькие голые ножки на паркет и, попятившись, сколько могла, прижалась к колонке кровати в поисках пути к бегству, то было это не потому, что лицо Габриэля было перекошено от обильных возлияний, а потому, что во время долгого пути по ночным дорогам оно превратилось в маску, где играла счастливая улыбка, демоническая и безумная.