Крушение столпов - [66]

Шудлер только вечером узнал о мерах, принятых Симоном. Между ними произошла чудовищная сцена, и Симона назвали трусом, предателем и убийцей.

– Ну что же, завтра вы возобновите выплаты, раз все идет так хорошо, – спокойно проговорил он. – А я принял это решение только для того, чтобы приостановить начиная с сегодняшнего дня выплаты по моим хозяйственным счетам.

Одновременно он передал Шудлеру прошение об отставке, где заявлял, что не может участвовать в руководстве предприятием, судьба которого связана с банкирским домом, управляемым столь, как ему кажется, опасным образом.

– Опасным, опасным, – хмыкнув, сказал Шудлер, – тогда как у меня лежат два миллиарда для сообществ потерпевших!

Затем Симон, окончательно умыв руки, стал ждать развития событий в обществе Марты и «президента» Стена.

Паника, которую Симон постарался разжечь, в самом деле началась. По Парижу пронесся слух, что «Эко» больше не платит, что Шудлер оказался замешан в деле Стринберга и что банк вот-вот может лопнуть.

На другой день наиболее осторожные вкладчики начали снимать деньги со счетов в окошечках на улице Пти-Шан. В последующие дни отток денег принял трагические размеры.

Инспектор министерства финансов, единолично контролировавший сообщества потерпевших, желая снять с себя ответственность, потребовал немедленного расторжения договора с банком Шудлера.

Шудлер явился к Руссо, умоляя его ничего не предпринимать.

– Я – жертва отвратительной махинации, но это вопрос сорока восьми часов, – сказал банкир. – Если вы лишите меня доверия государства, вы меня убьете.

Он напомнил Руссо их давнюю дружбу, сыграл на струне воспоминаний. Руссо был адвокатом Шудлера. Шудлер поддерживал Руссо на первых трудных порах его политической карьеры…

Больной рукой исполин опрокинул чернильницу. Но тут же справился с собой.

– Вы надели мне на шею красный галстук: неужели теперь накинете веревку? – воскликнул он. – И помните, что ополчились они не только на меня, но и на вас: нас хотят сокрушить вместе. Но я – здесь, вы – здесь, они ничего не сделают, и, я даю вам гарантию, через два дня курс на бирже поднимется – не могут же они до бесконечности играть против самих себя. Шудлеров сокрушить нельзя… Это зависть ими движет, слышите вы, зависть, Анатоль: мы для них слишком крупная дичь, – добавил он, великодушно давая премьер-министру столь же высокую оценку, как и самому себе. – Что же до этого ничтожества, до этого негодяя Лашома, к которому я относился как к сыну…

Руссо позволял себя убедить: в его интересах было не разорять Шудлера, а, наоборот, помочь ему выжить.

Однако следующий день на бирже принес полное поражение. То, что называлось процентными бумагами Шудлера, то есть, кроме всего прочего, сахарные заводы в Соншелях, шахты в Зоа и акции самого банка, повторили судьбу процентных бумаг Стринберга на рынках всего мира. Разрушившись, могущество Стринберга, построенное на блефе, повлекло за собой и гибель существовавшего столетие состояния Шудлера, – так ветер, найдя трещину в стене и постепенно ее увеличивая, приводит к разрушению слишком ветхое жилище.

Шудлер мужественно принял удар.

Он попытался повторить операцию, задуманную семь лет назад с заводами в Соншелях и повлекшую самоубийство Франсуа. Он появился на бирже, по-прежнему блестя глазами, черневшими в узких щелях между толстыми веками, но осевшее тело выдавало слабость, и вялый мозг не слушался его. Да и ситуация была далеко уже не та. В деле с Соншелями он искусственно занижал курс акций, предприняв необходимые меры, и к тому же это был период всеобщего благоденствия. Теперь же катастрофа была настоящей.

В своей мании величия барон Шудлер дошел до того, что смешал личное состояние с капиталами, управляемыми банком. Бросая миллионы налево и направо, бессмысленно вкладывая их в сомнительные предприятия – в кинокомпании, которые так ничего ему и не вернули; в дома моды, которые разорились, едва успев возникнуть; в командировки для изучения возможностей строительства железной дороги между Конго и Занзибаром – словом, во все пустые дела, в которые заставлял его кидаться волчий голод власти, – он пришел к тому, что в его собственном банке образовался головокружительный дефицит.

Стремясь задержать падение курса акций и противостоять изъятию вкладов, Шудлер в этот роковой день пустил в ход деньги, полученные от займа для сообществ потерпевших.

Напрасно. То, что он надеялся удержать с одной стороны, рушилось с другой, притом с более серьезными последствиями.

Старик, переживший почти всю семью, похоронивший многих друзей, был оттиснут, задвинут на второй план, настолько отстранен от событий, что даже главные последствия собственного краха не могли его коснуться. А в это время в голове его, подобно назойливой песенке, настойчиво звучали слова деда, первого барона Шудлера: «Die Banken, der Zucker und die Presse das ist die Zukunft»[21].

– Убийцы! Убийцы! – воскликнул Шудлер перед закрытием биржи. – Меня уничтожили.

Но в глубине души он не мог в это поверить.

В тот же вечер договор с Шудлером был наконец отозван министерством финансов, а на следующий день банк на улице Пти-Шан вынужден был закрыть свои окошки.