Крушение пьедестала. Штрихи к портрету М.С. Горбачева - [140]

На обратном пути должен был состояться визит в Великобританию, насыщенный многими встречами. В те дни я окончательно убедился, что партийная скромность, товарищеское отношение к окружающим покинули генсека. Это был скорее император, в резиденции которого, а также вокруг нее уже не один час дожидались члены делегации, десятки сопровождающих. Генсек почему-то задерживался, наверх в его апартаменты то и дело поднимались адъютанты, охранники, горничные. Н. Е. Кручина и я сделали несколько кругов вокруг посольства, но положение не менялось. Мы уже начали беспокоиться о его здоровье, но, оказывается, речь шла всего лишь о переносе времени каких-то встреч, смене платья, всей той возне, которую я никогда не понимал, считая, что деловитость и простота — главные признаки, отличающие подлинного лидера от любого другого.

Пока в Лондоне менялись декорации, в Тбилиси назревали серьезные события. Об этом, насколько я знаю, генсеку докладывал Ю. С. Плеханов, поддерживавший постоянную связь с Москвой. Говорил М. С. Горбачеву о тревожной обстановке в Грузии и я, со слов Ф. Д. Бобкова, первого заместителя председателя КГБ, который разыскал меня и по спецсвязи сообщил, что в Тбилиси обстановка выходит из-под контроля. Полагаю, после такой информации М. С. Горбачев звонил в Москву, во всяком случае в день возвращения в Союз он получил исчерпывающую информацию и в аэропорту. Между встречавшими генсека членами Политбюро ЦК была достигнута договоренность о действиях, в том числе и о поездке Э. А. Шеварднадзе в Тбилиси с миротворческой миссией. Но туда руководитель МИД не вылетел, несомненно обговорив этот вопрос с М. С. Горбачевым.

Уже после событий в столице Грузии я узнал некоторые их подробности от бывшего первого секретаря Компартии Грузии Д. И. Патиашвили. Он прилетел в Москву и искал встречи с М. С. Горбачевым, с которым был в хороших отношениях. Два дня он упорно сидел в приемной генсека, ожидая беседы, но Горбачев избегал с ним встречи. Патиашвили было сказано ожидать в гостинице вызова. Но как я понял М. С. Горбачева, он не хотел этой неприятной встречи, всячески ее оттягивал, а потом и вовсе попросил меня встретиться с Д. И. Патиашвили и узнать, что он хочет. Я уже отмечал, что многие нежелательные встречи, неприятные сообщения генсек перекладывал на кого-то другого. Так случилось и в тбилисском деле. Расхлебывали его Е. К. Лигачев, Г. П. Разумовский, военные. А беседу с Д. И. Патиашвили генсек возложил на меня, хотя это было более чем нелогично. Удивлен был и Патиашвили. Факт отказа от встречи свидетельствовал, что Горбачев все знал, но не хотел иметь свидетеля этой информации.

Выглядел Джумбер Ильич подавленным. Срывающимся голосом со слезами на глазах объяснял, почему поездка Э. А. Шеварднадзе своевременно не состоялась, как конфликт приобретал необратимый характер, что все решения в связи с событиями в Тбилиси согласовывались с руководством. Правда, не сказал мне — с кем. У Патиашвили крайне сложное положение. Он не может сказать всю правду никому, кроме М. С. Горбачева, но и не желает брать вину на себя. Ко всему этому примешивались отнюдь не теплые отношения его с Э. А. Шеварднадзе, корни которых тянулись из комсомольского прошлого. Однако прошло еще немного времени, и уже на первом Съезде народных депутатов Д. И. Патиашвили говорил несколько иначе, чем мне. Вина за гибель людей все больше возлагалась на военных. Солдаты, офицеры и генералы оказались козлом отпущения. Такая позиция не просто удивляла, она поражала тем, как легко перекинули вину политические руководители на стрелочников в погонах. И ни у кого из политиков не хватило мужества защитить тех, кто был им подвластен и исполнял приказы.

Но военные были всего лишь исполнителями чужой воли. Считал и считаю, что М. С. Горбачев должен был занять принципиальную позицию, когда вопрос стал обсуждаться на Съезде народных депутатов. Я хорошо понимал, как это непросто сделать и сколько нужно мужества, чтобы взять на себя ответственность. Казалось, что такого признания ждут депутаты, вся страна. Но признания не последовало. И однажды я заговорил об этом с М. С. Горбачевым.

— Вы могли бы взять ответственность за случившееся на себя, — сказал я.  — Нехорошо, когда топчут ваших подчиненных. Если даже исходить из того, что вы ничего не знали о происходящем, это все равно бросает тень на генсека, Верховного главнокомандующего Вооруженными Силами, Председателя Совета Обороны. Вас могли ввести в заблуждение подчиненные. Плохие они или хорошие, никудышные командиры или толковые, назначали их вы, и нельзя отдавать их на эмоциональное поругание другим. А потом уже разобраться, кто и в чем конкретно виноват. Тогда люди увидят ваше мужество, честность и благородство и поверят вам. Вы отведете удар от безвинных солдат, защитите армию.

Но Горбачев ничего не ответил. Я знал, что затронул больную струну, и это, думаю, ему безусловно не понравилось. Была ли в данном случае проявлена трусость или осторожность политика — судить тогда со всей определенностью я не мог. Лишь позже, столкнувшись с подобными фактами, я убедился, что ему свойственна трусость, которая в конце концов лишает власти любого лидера государства.