Крушение Агатона. Грендель - [90]
— У нас осталось кое-что, принадлежащее ему, — сказала она. — И тебе.
Взяв с гроба один из пергаментных свитков, она протянула его мне. Наши тюремные записи. Я смотрел и ждал.
— Я прочла их, — сказала она. — Передай это его жене.
Из ненависти? Хотел бы я знать. Она посылала пергамент Туке, чтобы той стало больно? Никаких эмоций. Ее лицо было мертвым.
— Как ты думаешь, Демодок, до какой степени все это — вымысел? — спросила она. Я, должно быть, выглядел ошарашенным, потому что она тут же сказала: — Неважно, не думай об этом. Стать карикатурой в бессмысленной и запутанной лжи — это еще не самое худшее.
— Но это все так серьезно, — сказал я. — Он писал, словно его что-то гнало вперед.
— Тогда, значит, я лгу? — спросила она и улыбнулась.
Я подумал над этим и ощутил прилив гнева.
— Я полагаю, что на самом деле он никого не любил, кроме себя.
— Ерунда. Он любил нас всех — и хотел нас всех. Даже тебя, Верхогляд. Иначе ничто бы не подгоняло его придумывать нас.
Она повернулась и слегка наклонила голову. Затем сказала скрипучим голосом без всякого выражения:
— Возьми это. Туке они понадобятся. — И сразу же: — Иди. Иди спать. Когда мы будем готовы незаметно переправить тебя, мы тебя разбудим. — Ее правая рука потянулась к гробу, и хотя пальцы дрожали, у меня было ощущение, что она не искала опоры. — Спасибо тебе за все, — сказала она. — Спокойной ночи.
Взяв свитки, я вышел и закрыл за собой дверь. Улегшись, я заплакал, сердито и преднамеренно, сознавая, что плачу сознательно.
Мы вышли за несколько часов до рассвета. Среди тех четверых, которые проводили меня до реки и посадили в лодку, светловолосой девушки не было.
33
Агатон (последняя запись)
Солнечный свет, чужая постель. Незнакомая комната.
Кто-то рассказал мне странную историю, а возможно, она мне приснилась.
Молния ударила в гробницу Ликурга и расколола ее пополам. Может быть, я и сам это видел. Во всяком случае, образ необычайно отчетлив. Мой взгляд устремлен через долину на склон холма, где среди полумертвых деревьев теснятся скромные гробницы, а выше расположена гробница побольше, и над входом в нее высечено имя: ЛИКУРГ. Ночь, но от лунного света светло как днем. И ветер какой-то необычный, не сильный, но странно навязчивый, будто это и не ветер вовсе, а некое живое и чувствующее существо, может быть, само Время. Гробница Ликурга находится на самой вершине холма, она отделена от всего низкой оградой и еще чем-то — неким сурово-пренебрежительным величием, отталкивающим деревья, колеблемую ветром траву и гробницы внизу. Она стоит на холме, неприступная, словно крепость. Но вот над ней сгущаются огромные черные тучи, которые громоздятся, точно горы, вздымающиеся из морской пучины, чтобы поглотить небеса, и все вокруг сочувственно мрачнеет: трава, деревья, ограды, холм и небеса — они сливаются воедино и устремляются к Ликурговой гробнице. Внезапная вспышка — жуткий трезубец молнии — на миг озаряет все белым светом, затем — темнота, удар и оглушительный треск, будто не гробница, а весь мир раскалывается на части. Когда мои глаза привыкают к полумраку, я вижу неподвижные обломки гробницы под дождем, похожие на обугленный скелет лошади, сгоревшей заживо.
Тот, от кого я услышал эту историю про молнию, полагает, что боги таким образом выказали Ликургу свою благосклонность. Благосклонность? Испепелив его? Хотя, наверное, так оно и есть.
Закончив рассказ, она коснулась прохладной ладонью моего лба. Да, она. Я вспомнил. Мне захотелось сжать ее руку, привлечь незнакомку к себе, но мое тело отказывалось мне повиноваться. Я мог лишь мысленно устремиться к ней, силясь узнать, кто она, милосердной тенью склонившаяся надо мной. Я попытался заговорить, но язык мой был неподатлив, как дверь тюремной камеры. Была ли это Тука? Возможно ли такое? Пожалуй, да. Это была моя жена. В комнате стало темнее. Жена-незнакомка наклонилась ко мне, будто собираясь прошептать мне что-то на ухо, но я уже ничего не слышал, даже не чувствовал ее руки на своем лбу, если она еще была там. Я напряг все силы своего разума, чтобы схватить и удержать ее, обрести ее вновь. Резкая боль пронзила меня; я потерял сознание. Спустя несколько часов — в окно снова светило солнце — я очнулся (а может быть, мне приснилось, что я очнулся) в комнате, наполненной ароматом цветов.
Я умираю. И чувствую вполне понятный ужас. Как ребенок, застывший на мостике перед прыжком в воду. Задери-ка свой хитон повыше, Агатон, дорогуша! Растопырь-ка пальцы!
А-ай, я боюсь.
Надо придумать последнее, торжественное и мудрое слово.
Репей.
Буйвол.
34
Верхогляд
Три дня я плыл по реке и морю, потом шел, скрываясь в ночи и тумане, и вот наконец, с божьей помощью, благополучно прибыл в Афины. На корабле я захворал; наверное, у меня была чума. Однако лихорадка так и не началась даже теперь, через пять дней после смерти Агатона, и я уже, по сути дела, выздоравливаю. Похоже, мне каким-то чудом удалось выкарабкаться.
Прекрасный город — шумный от грохота роскошных повозок, гомона разноязыкой толпы, споров теологов и речей политиков; пестрый и яркий, как волчок, от множества навесов, палаток, груд товаров, корзин, безделушек, кружащих в танце девушек, фокусников… Но, впрочем, я не об этом.
