Крушение Агатона. Грендель - [65]

— Ты действительно считаешь, что никто не может ничего изменить, да?

— Нет, — сказал я. — Некто может изменить положение вещей. Некто может резать людей. Некто может разрушать жилые дома. Некто может сбросить одно тираническое правительство и создать новое, для того чтобы кому-нибудь другому было что сбрасывать.

— Солон? — спросила она. — Разве это тирания?

— Не в данный момент, — ответил я. — И не в полной мере.

Она вздохнула и кисло улыбнулась.

— Слава богу, я не философ.

— О нет, ты-то как раз философ. Ты так же мало способна поднять восстание, как… — Я заколебался, потом устало продолжил: — Как и Доркис.

— Подожди — увидишь, — сказала она. Ее тон встревожил меня. По крайней мере, на этот раз она говорила серьезно.

— Секунда за секундой, — сказал я.

— А, ерунда. Ты слишком часто это говоришь. Секунда за секундой. Как машина. — Сейчас ее раздражение не было обольстительным. Оно было вялым. Я ощутил странный всплеск паники.

— Все это верно, — сказал я с шутовской серьезностью, — за исключением того, что это не я говорю. Я только открываю рот, и слова вылетают оттуда — по воле и побуждению богов.

— Никаких богов нет, — сказала она.

Я поднял голову и стал рассматривать деревья.

В тот вечер мы не целовались при расставании, хотя она дала мне один из своих цветов — оторвала лепесток и словно уронила цветок мне в руку. Она, вне всяческих сомнений, обдумывала идею восстания.

— Ты был там? — спросила Тука.

Я кивнул.

— Я был там.

Остаток дня я провел с детьми, рассказывая им о славных подвигах Геракла.

— Расскажи им про Ахиллеса, — сказала Тука. — О том, как бедный юноша умер во имя любви.

Я улыбнулся и покачал головой.

— Глупая сказка.

22 Верхогляд

Моя мать. Не могу избавиться, эта картина все время стоит у меня перед глазами. Седые волосы, дрожь узловатых пальцев. Надо выбираться отсюда. Но как? И потом, даже если бы мне удалось сбежать или если бы высокий эфор сумел что-нибудь сделать — как он намеревался, я уверен, — даже тогда смог бы я вернуться к матери и помогать ей сейчас, когда она нуждается во мне, но не помочь при этом бедняге Агатону? Когда я думаю о том, чтобы взять на себя заботу о них обоих, кормить их и поселить под одной крышей, я смеюсь. Безопаснее посадить в одну клетку тигра и старую гремучую змею. Надо что-то делать. Выбора нет.

Я рассказал Агатону о своих затруднениях, и он, продолжая выписывать закорючку за закорючкой, обнаружил все свое жизненное бесстыдство.

— Она стара, — сказал он. — Все когда-нибудь умирают.

— То же самое я могу сказать о тебе.

Он остановился и искоса глянул на меня.

— Начинаешь понимать.

Хитрожопый старый ублюдок. Размозжить бы ему голову ночным горшком. Но я вышел из себя лишь на одну-две секунды. Я понимаю его все лучше и лучше. Он тут философствует о смерти. Ладно. Но я слышу, как он стонет и хнычет во сне, и вижу, с каким насмерть перепуганным видом он выглядывает через дверной проем, наблюдая за огнями. Он шутит, что, когда его начнут вытаскивать из камеры, он будет визжать, как новорожденный, которого эфоры из-за болезненного вида приговорили сбросить с утеса, но, несмотря на шутливый тон, я понимаю, что он действительно будет визжать, что безнадежно и глупо попытается подкупить их и, когда над его головой занесут железный прут, он умрет от ужаса. Может, и я бы умер, хотя не думаю. Разница между нами в том, что он ненавидит себя за трусость, ненавидит себя за все и ненавидит всех, кто наделен теми же недостатками. Все очень просто. Агатон, великий любовник, ненавидит людей.

Как-то он рассказал мне одну историю. Тогда я ему не поверил — я думал, он сочинил ее, чтобы убедить меня, будто действительно имел замечательную книгу, — теперь я не уверен. Это могло быть правдой.

На кладбище, сразу за святилищем Посейдона, был пустой склеп — очень старый склеп, о котором Агатон узнал от человека из Коринфа. Мертвецов оттуда убрали давным-давно, может, сотни лет назад, и двери были запечатаны. Но в склеп вел потайной ход — коринфянин рассказал о нем Агатону, — закрытый большим камнем, наполовину погребенным в зарослях, и когда Агатон пришел на указанное место, то действительно обнаружил вход Склеп идеально подходил для того, чтобы спрятать в нем книгу. Ночь за ночью Агатон, прихватив в собой несколько свитков, проскальзывал на кладбище и, перебегая от могилы к могиле, от дерева к дереву, пробирался к склепу, пока наконец через несколько недель не спрятал там свое сокровище. Он мог приходить туда, когда хотел, и, закрыв за собой потайную дверь, чтобы ни проблеска света не пробивалось наружу, мог читать до тех пор, пока в склепе было чем дышать; затем он гасил светильник, отваливал камень до утра, а потом вновь закрывал вход и прокрадывался домой, пока никто не проснулся. Ни одна душа в Спарте не знала об этом месте, даже его жена.

Затем произошло восстание. Среди тех, кто его замышлял и готовил, были и друзья Агатона, в частности эта женщина, Иона, о которой он все время лепечет. (Я видел ее дважды: маленькая, сморщенная, круглоглазая, как волчица. Там, где она ступала, трава превращалась в пепел. Может, она и правда когда-то была прекрасна. Можно сказать, что она прекрасна сейчас, если вам нравится, чтобы красота была жестока, безумна и стара, как само Время.) В одну из ночей она со своим мужем и другими илотами подожгла дворец эфоров. К утру от него остались только каменные стены и оконные проемы. (С тех пор его отстроили, но не так, как прежде. Раньше там были резные колонны, прекрасные опоры, статуи, росписи. Теперь внутри его поддерживают гладкие брусья, а единственным украшением, если можно его так назвать, является железный трезубец Посейдона. Статуи подстрекают нас обожествлять героев, говорит Ликург.)