Крушение Агатона. Грендель - [53]

Но я, конечно же, лгал. У меня возникло видение: старик Клиний, с жидкой рыжевато-желтой бороденкой, острым кадыком и тощими волосатыми ногами, стоит на горной тропе и, близоруко щурясь на нависающие над нами валуны, истолковывает мне их смысл. Его глаза подслеповато моргали, когда он дразнил, или поучал, или утешал меня. Он любил меня. Так же, как некогда и Солон любил меня, потешаясь над моим юношеским упрямством, безгранично веря в мой талант и, по-видимому, радуясь моим недостаткам не меньше, чем моим достоинствам. И я без малейших усилий, без всяких задних мыслей отвечал любовью на их любовь. Смогу ли я когда-нибудь еще любить кого бы то ни было так же искренно и легко? А может, то было всего лишь самолюбие — невыразимая словами радость быть самим собой, радость, которую я утратил? В вопросе этом, конечно, чувствуется моя самонадеянность. Человек должен учиться быть больше похожим на камень или, скажем, мусор.

20 Верхогляд

Положение наше день ото дня становится все хуже. Я склоняюсь к мысли, что мой учитель прав, давно отказавшись от всех надежд. Каждый день новые войска отправляются на войну — она уже идет со всех сторон: на севере и на юге, на западе и востоке. Нам видно, как они проходят по долине: всадники скачут вдоль реки, обозы растягиваются на многие мили, впереди по четверо в ряд скачут гоплиты, одетые лишь в латы, их плюмажи и длинные волосы развеваются на ветру, а за ними идут пешие воины, лучники, вестовые, следом движутся запряженные мулами повозки, тележки, повара, оружейники, носильщики, вьючные животные и погонщики со стадами овец и коз. Когда утром мы выглядываем из камеры, караван уже в долине, и только к вечеру он исчезает из виду. Кто бы мог предположить, что город в состоянии собрать такие силы? Бывает, колонна, выходящая из города, встречается с колонной, возвращающейся обратно, — повозка за повозкой, с ранеными и убитыми; за повозками, еле волоча ноги и хромая, бредут больные и легкораненые, тащатся измученные хромоногие кони и нестройные ряды изможденных людей, закованных в цепи. Обе колонны минуют друг друга в полном молчании — насколько об этом можно судить на таком расстоянии, — чуждые друг другу, как чужды живые люди и призраки. Тем временем в городе день и ночь бушуют пожары и то и дело слышатся беспорядочные отзвуки мятежа. Должно быть, какой-то бог сошел с ума. Позавчера был подземный толчок. Наверное, это сам Посейдон, властитель всего, что трясется и грохочет, сошел с ума. Но я еще не сказал о самом страшном. Спартанцы измыслили новый ужас — массовые казни. По словам Агатона, за всю историю Афин ни один человек не был казнен за политические преступления. Здесь же, в Спарте, они сгоняют целую толпу илотов, серолицых, избитых, больных, — там есть и женщины, и дети, и старики, — сгоняют всех на склон холма и поливают их тучей стрел, а затем, когда никто уже не шевелится, несколько воинов обходят трупы и приканчивают мечами тех, кто еще дышит. Мы не можем этого видеть из камеры, и никто нам, конечно, об этом не рассказывает, но Агатон утверждает, что именно так все и происходит, и, похоже, он знает. У него такой вид, будто дух покинул его тело, и оно стало совсем старым и безразличным, как гора. Он говорит, что сделает из меня Провидца. Иногда я верю ему, но только не тогда, когда на него нисходит эта мертвенная, холодная ясность Аполлонова света. Он забыл какой-то секрет, какой-то трюк, что был записан в этой его книге, если, конечно, она вообще у него была, — я никогда ее не видел и не очень-то верю, что она существовала на самом деле. Разве можно, обладая такой книгой, потерять ее? Заложив руки за спину и широко расставив ноги, он стоит у двери и смотрит, как стражники уводят еще одну группу людей — их ведут на казнь, доходит до меня. Это можно прочесть в глазах стражников, но в Агатоновой позе, в выражении его лица нет ни жалости, ни отвращения, ни страха — ничего нет: он похож на человека, который в пятисотый раз смотрит одну и ту же пьесу.

— И что только боги думают об этом? — не выдержав, спросил я.

Он вскинул голову. Нервная дрожь пробежала по его лицу, вернее, щеки у него дрогнули, каждая по отдельности, словно две молнии одновременно прорезали ночное небо в разных местах, и он как-то виновато, испуганно улыбнулся.

— Боги не умирают, — сказал он. — Вот в чем разница.

Был уже вечер, сумерки, когда началось землетрясение. Агатон лежал в постели. (Последнее время он неважно себя чувствует.) Когда затрясся стол и послышался шум — жуткий, похожий на рокот толпы звук, будто застонал весь мир, — старик резко, точно кукла, приподнялся, опираясь на локоть, зрачки у него расширились, рот раскрылся, а уши подрагивали, как у собаки, честное слово.

— Землетрясение, — сказал я.

В его взгляде, однако, было нечто такое, чего я сразу и не понял. Не страх или, вернее, не только страх.

— Это она, — сказал он.

— Кто?

— Чума.

Он был безумен. Я содрогнулся, увидев, как он вперился во мрак, окончательно спятив. Он потом не мог мне толком объяснить, что имел в виду. Когда я нажал на него, он ответил — сердито и нетерпеливо — только одно: